День первый

Солидные господа во фраках вспоминают свою юность.
Но они бессильны вспомнить все так,
как оно было на самом деле.

Ханс Шерфиг, «Загубленная весна».

− Ваша книга наделала много шума. Такое впечатление, что одна часть читательской массы просто не поняла вас, а другая возмутилась. Вы ожидали такой реакции?

− Пожалуй. Примерно. Но позвольте спросить, а к какой части, как это вы выразились, «читательской массы» вы относите себя?

− К той, что хотела бы разобраться. Я так и не понял этого периода нашей истории. Для чего нужно было все ломать, крушить?

− Точнее, перестраивать?

− Да. У большинства людей крайне негативное отношение к этому периоду…

− И наоборот! Великая ностальгия по эпохе Застоя.

− Но так уж ли все было плохо в эту эпоху?

− Отнюдь не так уж, и отнюдь не все. Вот, например, Павел Иванович, что вы сейчас можете купить за одну копейку? Правильно, ничего, а в семидесятые годы в стране с почти забытым названием Союз Советских Социалистических Республик за одну копейку вы могли бы купить стакан газированной воды. Были тогда такие автоматы − бросаешь копейку, и в стакан льется газированная вода. А еще за копейку можно было купить коробок спичек, и сто раз прикурить сигарету, сто раз зажечь газ или сто раз устроить пожар. Почему сто? Потому что спичек в коробке было ровно сто, а не сорок, как сейчас.
За две копейки вы могли приобрести простой карандаш, купить среднюю газету, позвонить из телефонной будки.

− «Будки»?

− Да, так называли кабину телефона-автомата.

Три копейки − это уже стакан газированной воды с сиропом или кружка квасу. Столько же стоил трамвайный билет. За четыре копейки вы могли бы проехаться на троллейбусе. За пятак к вашим услугам был автобус или пирожок. Пирожок мог быть с капустой, рисом и яйцом, картофелем, горохом. Кстати, последние были особенно вкусны. Скорее не горох, а гороховое пюре. Не помню, сколько стоили пирожки с маком и с изюмом, но тоже недорого, а набиты они были начинкой до отказа. Современные изделия − просто пародия.
Шесть копеек стоила французская булка.

− «Французская»?

− Да. Это та, которая сейчас называется городской. Ее переименовали еще в моем детстве. Наверное какому-то чиновнику-партокра­ту название «французская» показалось непатриотичным, а может быть, ухудшились отношения с Францией в тот момент…

− Простите, вы серьезно?

− Абсолютно серьезно. Не удивляйтесь. Вы еще и не такое услышите…
Восемь копеек − стакан березового сока, девять − сладкая сдобная булочка. Десять − это уже мясной пирожок. Чебурек стоил двенадцать копеек, бутылка ситро − восемнадцать.

− Простите, вы сказали «ситро»?

− Да, это такой напиток вроде пепси или колы. И некоторые сорта были весьма недурны.
Двадцать копеек стоил беляш, но лично мне это блюдо не нравилось. Двадцать две копейки стоило пирожное.

− А хлеб?

− Самый популярный хлеб в Советском Союзе, такой сероватый кругляк, стоил шестнадцать копеек, белый кирпичик − двадцать, а огромная белая паляница − двадцать восемь. Был еще украинский, бородинский, батоны, но точную цену я не вспомню. Что еще? Ах да! Школьный завтрак стоил пятнадцать копеек.

− А что в него входило?

− Обычно котлета или что-нибудь мясное, или рыбное с гарниром. На гарнир − пюре, гречка или макароны. Вы могли заплатить двадцать копеек и получить в придачу столовую ложку баклажанной икры. За тридцать копеек вам давали двойной завтрак. Ну а за тридцать пять, о! Двойной завтрак с баклажанной икрой.

− Максим Юрьевич, я вдруг поймал себя на том, что речь все время шла о копейках, а не о рублях.

− Да мы, собственно, уже вплотную приблизились к рублям. Замечу только, что на базарах все было дороже. Но, кроме овощей, мяса, рыбы, фруктов, семечек, кукурузы, там мало, что продавалось, и многим людям было не по карману. В магазинах было дешевле, но… Впрочем, сначала о рублях. Государственная цена килограмма говядины − один рубль девяносто копеек. Любительская колбаса и сливочное масло стоили, по-моему, одинаково − два восемьдесят. Три восемьдесят − это уже сухая копченая московская колбаса. Два девяносто − сыр.

− А сколько тогда платили за квартиру?

− Рублей 12-15. Свет, газ, вода − все это входило в квартплату.

− А заработки?

− В семидесятые годы был установлен минимум заработной платы − 70 рублей. Столько получала уборщица. Старший лаборант в институте получал 120, инженер − 140, строитель − 150-250, кандидат наук − 340, шахтер или матрос рыболовного траулера − еще больше.

− По-моему, не так уж плохо.

− По-моему, тоже.

− Ну и зачем понадобилось все это разрушать?

− Ха! Я могу добавить больше. В Советском Союзе был очень популярен фильм «Москва слезам не верит». Там есть эпизод во второй серии: телеоператор настраивает камеру, чтобы снимать интервью с директрисой какой-то фабрики, а сам все не может вспомнить, где же он мог ее видеть. И он спрашивает, не приходилось ли ей бывать в Сочи. Она дает потрясающий ответ, что в Сочи хоть раз в жизни бывал каждый человек. Мое детство прошло на маленькой улочке в частном секторе. Соседями были сапожник, телемастер, железнодорожник, шахтер, инженер, учитель − всех не упомню, но все они действительно бывали в Сочи. Меня и самого туда возили несколько раз загорать и плавать в Черном море.

− Тогда зачем же..?

− Павел Иванович, вы хорошо помните, что такое монополия?

− Отсутствие конкуренции.

− Прекрасно! Самая суть − отсутствие конкуренции. Вспомните, рухнула Российская империя, началась Гражданская война, в которой побеждают большевики. Тут же начинается новая война, в которой народ, поддержавший большевиков, начинает войну против них же. И тогда большевики отменяют политику военного коммунизма и вводят НЭП.

− Новую экономическую политику?

− Совершенно верно. Они отказываются от насильствен­ного изъятия продовольствия у крестьян для города и армии, собственно, от продразверстки, и заменяют ее продналогом. Остальное − торгуйте! Обога­щайтесь, как говорил Бухарин. И война сразу же прекратилась! Большевики монополизировали тяжелую промышленность, же­лезные дороги и банки, а пище­вую и легкую промышленность отдали частникам, за которыми в скором времени закрепилось прозвище нэпманов. То есть большевики дали возможность производить, продавать и богатеть. Вдумайтесь, страна прошла Первую мировую войну и Гражданскую войну, а НЭП в считанные годы одел, обул и накормил эту страну.
Но потом умирает Ленин, освятивший НЭП своим огромным авторитетом, начинается внутрипартийная борьба, в результате которой к власти приходит Сталин. Если интересуют подробности, обратитесь к книге замечательного американского историка Стивена Коэна «Бухарин. Политическая биография 1888-1938». И все хорошее заканчивается. НЭПу сворачивают шею, устанавливается жесточайшая государственная монополия на все. Крестьян загоняют в колхозы…

− Но, позвольте, Максим Юрьевич, сейчас многие по-иному расценивают роль Сталина.

− Рабы.

− Извините?

− Рабы. Рабская психология.

… потому что Арата тогда был молод, не умел ненавидеть и считал, что одной лишь свободы достаточно, чтобы уподобить раба богу…

Братья Стругацкие, «Трудно быть богом».

− Рабская психология? Что-то я вас не очень понимаю.

− Боюсь, голубчик, вы меня совершенно не понимаете, но попробую объяснить. Вы восстание Спартака помните? За три года этой войны Спартак трижды прошел Италию из конца в конец. Через его армию, в общей сложности, за эти годы прошло около трехсот тысяч человек. А сколько в это время было рабов в Италии? Я имею в виду взрослых мужчин,

− Специалисты утверждают, что около четырех миллионов.

− Браво! Именно. Так что же делали эти четыре миллиона римских рабов, пока Спартак воевал за их свободу?

− Боюсь, что ничего.

− Правильно боитесь, Павел Иванович. Именно ничего и не делали. Наблюдали. Как в телевизор. Спартак пошел туда, Спартак пошел сюда. Что там он завтра утворит − наш спартачок? Так и просидели сиднем все три года. А почему?

− Ну, во-первых, боялись, что их убьют.

− Правильно. А во-вторых?

− Честно признаюсь, я никогда не задумывался над этим вопросом.

− Ну, так я вам объясню. Боялись? Да. Но главное не в этом. Четырехмиллионная армия рабов могла бы с минимальными потерями стереть в порошок Римскую республику вместе с Крассом, Помпеем и Лукуллом. Но дальше что? Свобода? А что с ней делать, с этой свободой? При хозяине все ясно и просто. Работай − и тебя всегда накормят, оденут, обуют, даже женщину на ночь дадут − рабы ведь должны размножаться. А тут придется самому принимать решения, самому добывать себе хлеб. Все дело в том, что свободный человек и освобожденный раб − это совершенно разные люди. Освободите рабов и вы не сделаете их свободными людьми, а всего лишь освобожденными рабами. Для свободного человека сама свобода и заключается в том, что он свободен принимать решения, но он сам же несет ответственность за эти решения. А для освобожденного раба свобода в том, чтобы зарезать своего хозяина, изнасиловать его жену, сжечь его усадьбу, разграбить, напиться, наконец. Вспомните Маргарет Митчелл, ее «Унесенные ветром». Там прекрасно показаны «освобожденные рабы». Ку-клукс-клан пришлось создавать, чтобы от них защищаться. Террор против террора. Это потом уже, гораздо позднее клан выродится в обыкновенную расистско-фашистскую организацию, но первоначальной целью его создания была вынужденная самооборона.

− Мне кажется, мы отвлеклись. Мы говорили о Сталине.

− И о рабской психологии. Так вот, психология раба такова, что ему обязательно нужен хозяин. Человек, который вместо него будет принимать решения. Но весьма занятно, что хозяин за эти решения никакой ответственности нести не собирается. Психологически хозяин рабов тоже раб. Впрочем, об этом мы еще побеседуем, а пока лишь позвольте мне повторить, что именно Сталин со своими, отобранными им же, приверженцами свернул НЭП − единственно нормальный путь экономического развития в то время.

− Но…

− Простите, но никаких «но» здесь и близко быть не может. НЭП был единственно нормальным путем развития для нашей страны в то время. И свернут он был именно Сталиным. А все, большевики, которые отстаивали этот путь развития, были оклеветаны и расстреляны. К сожалению, сейчас не изучаются все перипетии этой борьбы, но, уверяю вас, что захватить власть стоило Сталину немалых трудов.
А в 1929 году началась коллективизация…

− То есть всех крестьян начали насильно загонять в колхозы?

− Именно. А чем это объяснили, вы помните?

− Конечно. Единственная в мире социалистическая страна живет в капиталистическом окружении, капиталисты хотят ее раздавить…

− Одну секунду! Ну, вот просто, как историк, порассуждайте, какая именно страна могла на нас напасть в 1929 году?

− Какая страна?

− Или какое государство, если вам так больше нравится?

− Я, право, так сходу…

− Извольте, готов помочь. Может быть Польша?

− Ну, это просто смешно.

− Ага! Франция.

− Нет.

− Почему же нет?

− Во-первых, далековато; во-вторых, Франция − страна-победитель в Первой мировой, и мы в тот момент ее вряд ли интересовали.

− Абсолютно верно. Франция в это время была больше обеспокоена целостностью Германии и строила линию Мажино, но тогда, может быть, Германия?

− Да нет! До прихода к власти Гитлера еще три года. Жестокий кризис. Армия без танков, самолетов, флота, согласно Версальскому договору…

− Тогда, быть может, Англия?

− Нет.

− Почему же нет?

− Эта страна больше привыкла «выгребать каштаны из огня» чужими руками.

− Именно! Да и к подобной войне она не была готова, но тогда Америка?

− Максим Юрьевич, я умолкаю.

− Никто. Слышите? Никто в 1929 году не мог угрожать нашей стране нападением! Какие далее следовали объяснения? Ну, вот нам якобы угрожали нападением − и что?

− Нужно срочно укреплять армию, возводить тяжелую промышленность, для этого нужно покупать оборудование за границей, а значит, нужно продавать на Запад пшеницу, чтобы на вырученные средства покупать это оборудование. Только я так и не понял, зачем коллективизация?

− Это вам не сумели объяснить ваши преподаватели. В годы НЭПа у нас насчитывалось 25 миллионов крестьянских единоличных или фермерских, если хотите, хозяйств. Если загнать всех в колхозы, то получится 250 тысяч. Согласитесь, что ограбить 250 тысяч гораздо легче, чем 25 миллионов.

− Ограбить?

− Именно, ограбить. Кстати, даже это началось с обмана. Ведь на съезде не было сказано, чтобы НЭП был свернут, не было ничего сказано о поголовной коллективизации. Говорилось только об усилении коллективизации и индустриализации, и был это обман. Наглый обман. Прежде всего, обманули самих коммунистов, потому что на места из Москвы шли совсем другие директивы и указания. На съезде решили коллективизировать в течение 10 лет 12% крестьянских хозяйств, а на места от Сталина шли указания о поголовной коллективизации. НЭП сначала душили налогами, потом арестами и тюрьмами, а крестьянские восстания − штыками доблестной Красной Армии.

− И голодомором?

− А вот это вы бросьте. Никакого голодомора не было. Никто никого специально голодом морить не собирался. Сама система и вызвала голод. Обратите внимание, что голод возник именно в тех регионах, где по климатическим условиям росла пшеница! Черный хлеб Европу вряд ли бы заинтересовал. Возможность полностью очищать колхозные амбары, чтобы доложить наверх о своих успехах, и привела к голоду после того, как на нужды хлебозаготовок было конфисковано даже то зерно, которое было необходимо для посева. А без посева, какие всходы? Одни партийные чиновники делали это из страха, другие из подлости − для карьерного роста, но и тем, и другим это позволяла делать система, колхозная система, создал которую именно Сталин.

− Но результаты все же были?

− Вы полагаете? Что произошло на Западе, в то время, когда у нас началась коллективизация?

− Позвольте, 1929 год?

− Ну и?

− Начало мирового экономического кризиса!

− Именно, и впоследствии Великая депрессия в США, которую американцы и сейчас считают величайшим бедствием за всю историю их страны, бедствием более страшным, чем их первая революция и война за независимость, более страшным, чем война Севера и Юга, чем обе мировые войны!

− Но ведь это означает, что советская пшеница там была не нужна!

− Правильно. При массовой безработице спрос на сельхозпродукты снижается. Безденежным платить нечем.

− То есть мы продавали пшеницу по демпинговым ценам?

− Иначе говоря, по дешевке. Абсолютно с вами согласен. Павел Иванович, вы все же не зря заканчивали исторический факультет.

− Спасибо.

− О дальнейшем не будем. Несмотря на супер-индустриализацию, мы едва не проиграли войну, а победа нам стоила в три раза больше жизней, чем поверженной Германии. Но сейчас о другом. Вопрос чисто экономический. Насколько колхозная система производительнее фермерской?

− Если честно…

− Не знаете, а между тем, это было просчитано еще в 70-е годы и даже в СССР не особо скрывалось.

− Подозреваю, что нам нечем похвастаться.

− Можете не подозревать. Будьте в этом уверены. Так вот, в 70-е годы один советский колхозник своим трудом кормил трех человек.

− Кошмар! Это свою семью, что ли?

− Семьи бывают и побольше. Один американский фермер прокармливал 35 человек. А шведский фермер-кооператор − 75 человек.

− Невероятно.

− Это к вопросу об эффективности, созданных Сталиным колхозах. Если бы колхозники имели паспорта, а их им предусмотрительно не давали (гражданам Советского Союза!), то в колхозах бы не осталось ни одного человека. Впрочем, давайте вернемся к государственной монополии. Итак, НЭПа нет. Все предприятия монополизированы государством. Монополия, как вы успели справедливо заметить, это не просто большое предприятие, а, прежде всего..?

− Отсутствие конкуренции.

− Правильно. Причем, в так называемой «социалистической стране».

− Почему в «так называемой»?

− А вы полагаете, что у нас действительно был социализм? Впрочем, к этому вопросу мы еще вернемся. Я хочу сказать, что в нашей стране государственная монополия явилась результатом полного отсутствия демократии и гласности, задавленных тем же Сталиным, а на Западе даже в условиях монополий бывали довольно занятные исключения. Монополист не имеет заинтересованности в развитии производства, в улучшении качества товаров − конкурентов нет, он единственный производитель, а значит, купят и так.

− Под исключением, Максим Юрьевич, вы подразумеваете, очевидно, Генри Форда?

− И еще раз браво! Конечно же. У него была особая, я бы сказал, антимонопольная психология.

− Верно, он мечтал обеспечить дешевыми автомобилями все Соединенные Штаты.

− Да-да! Но он, повторяю, все же, был исключением, а вот у нас исключений такого рода быть не могло. Все диктовалось сверху. Диктовалось слоем так называемой «государственно-партийной номенклатуры». Сколько, чего, в каком количестве… Пытались даже бороться за качество, но…

− Точно! Я слышал, что-то о так называемом «знаке качества».

− Тщетная попытка. Даже смехотворная, если хотите. В отсутствии конкуренции нет смысла бороться за качество. Посмотрели бы вы на советские универмаги с многочисленными рядами одинаковых синих костюмов, из которых нечего было и выбрать, а какие были ботинки и вообще обувь. Правда, крепкие, но к следующему сезону они приобретали такой «товарный вид», что просто необходимо было купить новые. Как правило, искать новый костюм кому-то из семьи отправлялось все семейство, и на это тратился весь выходной, и, если объехав все универмаги города, вы все же покупали приличный костюм, то это была несомненная удача. Как правило, это был не советский костюм, а сшитый в одной из «братских» стран: в Польше, Чехословакии, Болгарии, ГДР и прочих. Но даже в этом случае нельзя было снять пиджак.

− Снять пиджак? Почему?

− Потому что своими полами пиджак отчасти прикрывал отвисающую задницу у брюк − так омерзительно они были скроены. И это было везде. Я имею в виду низкое качество. Во всех отраслях и легкой, и пищевой промышленности. Падала производительность, снижалось качество. Возникло понятие «выбросить на прилавок». Это значило, что какой-то хороший товар появился в продаже. Из-под прилавка. Понимаете? Мыслимо ли такое при нормальной экономике, где выгоднее продать, а не держать под прилавком.

− Так зачем же держали?

− А затем, чтобы продать выгоднее. С рук на руки шло подороже, а не по тем ценам, которые назначены государством. Вы знаете, что такое дефицит?

− Редкость, нехватка.

− Правильно. В 70-е годы дефицитом стало почти все. В детстве, я помню, что в свободной продаже были еще и кальмары, и шпроты, и даже сухая московская колбаса, но постепенно стало возможно купить только хлеб, сахар, масло, жидкую ужасную сметану, вареную колбасу. И это в областном центре! Нет, Москва, Ленинград, столицы республик снабжались, конечно, лучше областных центров, а лучше всех − Минск. Белорусы долго помнили Машерова, который был их первым партийным секретарем, и свои изобильные годы связывали с его именем. Там даже очереди были меньше, а их изделия были отменного качества, но это исключение из правил, а правило было таково, что, пожалуй, критик Михаил Задорнов выразил его лучше других: «Если так пойдет и дальше, то скоро мы будем приглашать на встречи человека, который видел человека, который слышал слово «шпроты».
Сейчас и представить себе невозможно пустоту советских магазинов: кости, слегка покрытые слоем мяса на мясных прилавках; гнилую, побитую, изрезанную комбайнами картошку; грязный лук, и это проклятие − очереди! Длинные-предлинные, выпирающие из магазинов на улицы, очереди. Очереди, в которых люди стояли после своего восьмичасового рабочего дня, как на дополнительной работе. Очереди, в которых человек сначала занимал место и только потом спрашивал: «Что дают?» Мы никогда не знали, что именно мы купим домой поесть. Слово «купить» у нас заменило понятие «достать». А доставать мы умели. И холодильники были полны, и праздничные столы изобильны. Но чего это стоило! Вы знаете советское определение дефицита?

− А что было такое?

− Нет, конечно. Просто анекдот, но довольно остроумный. Есть маркситско-философское определение «материи»: «Материя − это объективная реальность, данная нам в ощущениях». И вот нашим ученым мужам советское руководство поручило составить марксистское определения «дефицита». Они поднатужились и выдали: «Дефицит − это объективная реальность, не данная нам в ощущениях». Наверху возмутились: «Как это не «данная», если она «объективная?» Ученые поднатужились и поправили: «Дефицит − это объективная реальность, данная в ощущениях, но не нам».

− Здорово. И хитро. Кому-то, значит, эта реальность была дана и в ощущениях?

− Несомненно. Тем, кто был у кормушки, и тем, кто от них кормился. На прилавках-то не было ничего, а вот в подсобных помещениях! Я видел, висели мясные туши на крюках, стояли стеллажи с курами. И какими курами! С настоящими бройлерами, а не с «синими птицами».

− «Синими птицами»?

− Было такое понятие «синяя птица счастья». Для советского человека − это курица. А куры у нас на прилавках были худые, костлявые и голубоватого оттенка. В каком-то спектакле исполнялась песенка «Мы длинной вереницей идем за синей птицей», а нами это трактовалось, как очередь за оной.

− О, господи!

− А вот и на эту тему анекдот!

− Вы, я смотрю, любили посмеяться над собой.

− А главное, умели. Так вот. Лежат на прилавке рядышком (такое только в анекдоте могло быть) вот эта самая синяя птица и бройлерный цыпленок. И начинает бройлерный цыпленок издеваться: «Фу, какая ты худая, некрасивая, костлявая, синяя. А я такой пухленький, розовенький». «Зато я умерла своей смертью, − отвечает курица, − а тебя зарезали».

− Ничего себе…

− Вот и вы посмеялись. Над нами.

− А кому же эта «объективная реальность» все же была дана «в ощущениях»?

− Кое-что и нам перепадало, по знакомству. Стоп! Не по знакомству, а тогда говорили… О! По блату! В нашей компании, например, был мясник, так к праздникам на столе у нас всегда было наилучшее мясо. Кстати, хотите анекдот?

− В том же духе? Хочу.

− Стоит длинная молчаливая очередь. Вдруг какой-то солидный мужчина встрепенулся и громко заявил: «Я − мясник!» Все молчат. Стоят. И вдруг снова: «Я − мясник!». Кто-то кому-то в очереди шепотом объясняет: «Это один профессор. Шизофреник. У него мания величия».

− Да вы просто кладезь застойных анекдотов. Простите, я имел в виду анекдотов времен Застоя.

− Я понимаю. Только не стоит извиняться. Они и правда застойные, как сам Застой, как сама эпоха Застоя. Кстати, нашему мяснику этот анекдот очень нравился.

− Надо полагать, ему и иже с ним перепадала немалая доля той объективной реальности дефицита.

− Немалая, но большая часть уходила партийно-государственной номенклатуре.

− Вот дошли и до номенклатуры. Что это такое, по-вашему?

− А по-вашему?

− Ну, по-моему, это определенный общественный слой государственных и партийных чиновников. Во всяком случае я так понимаю советскую номенклатуру.

− Ну… можно было бы добавить, да ну их к черту! В общем, вы правы. Незачем это усложнять. Лучше вспомнить, как это было на самом деле.

− Максим Юрьевич, к вашей главе о номенклатуре вы подобрали довольно устрашающий эпиграф. Какой-то жутковатый. Из Оруэлла.

«Партия стремится к власти
исключительно ради нее самой…
Власть − не средство; она − цель…
Цель репрессий − репрессии.
Цель пытки − пытка.
Цель власти − власть».

Джордж Оруэлл, «1984».

− Жутковатый эпиграф, говорите? Может быть, но позвольте привести один маленький пример. Сошлюсь на известного публициста времен Перестройки Андрея Нуйкина. В одной из своих статей он приводит потрясающий пример действий советской номенклатуры. И это не времена Сталина! Это уже при Брежневе. Был такой председатель совхоза в Сибири − Худенко. Он умудрился снизить себестоимость зерна в четыре раза и повысить зарплату своим крестьянам в семь раз! Больше, чем у министра в СССР. Но главное его «преступление» состояло в другом. Он на практике доказал, что из 132 бюрократов-номенклатурщиков, что стоят над ним и «управляют», реально для дела ему нужны лишь… двое! Страшный прецедент для управленцев. К чему-то придрались, завели уголовное дело, посадили. У Худенко была язва желудка, тюрьмы он не выдержал. Умер.
Кстати, как переводится слово «бюрократия»?

− Власть бумаги. Слушайте, то, что вы рассказали, просто страшно.

− Страшно. Эпиграф вас больше не смущает? Или вы думаете, что это был единичный случай? Исключение? Исключение − это когда люди, подобные Худенко, выживали. Номенклатура. Бюрократия. Самые бесполезные люди управляли огромной страной, и было их, между прочим, около 18 миллионов человек, и имели они при этом огромные привилегии. К их услугам были специальные санатории, куда не мог попасть обыкновенный рабочий (в стране победившего пролетариата), спецбуфеты в зданиях райкомов, обкомов и горкомов…

− Простите, эти термины мне знакомы, но на всякий случай расшифруйте.

− Простите, увлекся. Районный, областной, городской комитеты партии. Коммунистической партии, разумеется. Других тогда не было. В этих буфетах можно было купить бутерброд с красной икрой по цене пирожка с горохом. Утрирую, конечно, но очень дешево.

− И других туда не допускали?

− Смех, но мы с друзьями проводили эксперименты. Туда можно было попасть и можно было все это поесть, но кто бы осмелился, кроме нас?

− Но все же было можно?

− Если бы такие посещения стали массовыми, то, уверяю вас, все это мгновенно бы прекратилось. … А еще были спецмагазины.

− И что продавали там?

− Ничего.

− Ничего?

− Ничего. И все. Представьте себе небольшое помещение: пару журнальных столиков, несколько удобных кресел, а на столиках − так называемые каталоги. Такие, знаете ли, толстенные журналы, цветные, на хорошей бумаге, а в них последний писк моды. Красивые мужчины, очаровательные женщины, одежда, обувь, белье, ковры, посуда… Толстый дядя тычет пальцем и провозглашает: «Хочу жене такую кофточку из Парижу. Сколько стоит?» «Три рубля пять копеек» «А эти туфли?» «Пять рублей восемь копеек» и так далее. Когда заказы накапливались, снаряжался самолет и в Париже, Нью-Йорке, Лондоне, разумеется, не за советские мизерные цены, а за валюту покупалось и привозилось все. Надеюсь, вы понимаете, что за так называемые «деревянные» там ничего нельзя было купить.

− Но тогда доллар стоил 92 копейки?

− Насмешили. Где бы вы его смогли купить за эту цену? И знаете ли вы, как образовалась эта, с вашего позволения, цена?

− Нет.

− Объясняю. Это еще товарищ Сталин дал задание нашим советским экономистам установить, простите, определить курс доллара к рублю. Экономисты взялись за дело. Как известно, курс валют разных стран определяется их покупательной способностью. Модельные туфли США приравнивались к советским валенкам или галошам, шикарное американское пальто к рабочей советской телогрейке, омар к раку, индейка к уже упомянутой «синей птице» и тому подобное, но тщетно! Все равно американский доллар стоил намного дороже советского рубля. Когда данные поступили к вождю народов, он посмотрел на потолок и изрек: « 1 доллар = 92 копейки». И все.

− И все?

− Сейчас, главное, чтобы вы поняли, что советский рубль номенклатурщика стоил на деле гораздо больше рубля обыкновенного человека: рабочего, крестьянина, интеллигента.
Кстати, мы не видели тогда в магазинах красной, а тем более, черной икры, которая шла якобы на экспорт. Черная икра − это икра осетровых рыб, речных, а потому в СССР в год ее добывалось около 1 500 килограмм. Так вот, на экспорт шло всего 250 кило. А остальное? Номенклатуре. Были спецсанатории или дома отдыха, в которых наши «слуги народные» поглощали этот дефицит до ведра в день.

− И когда это началось? Привилегии номенклатуры, я имею в виду.

− Первые попытки были еще при Ленине, которого они приводили просто в бешенство. «Коммунистическое говно» − это не самое жесткое выражение Владимира Ильича о номенклатуре. Огромную власть номенклатурщики получили при Сталине. Правда, Сталин их периодически отстреливал, сажал их жен, сыновей, братьев. Это он их так на верность проверял. У Молотова жена сидела, у всесоюзного старосты Калинина, у Кагановича − брат… Да у всех почти. При Хрущеве всех освободили, номенклатурщиков перестали отстреливать, но Хрущев напугал их…

− Чем же?

− Лишением привилегий. Отменил премии в конвертиках, не облагаемые налогом, индивидуальные автомобили с шоферами отобрал у многих, ограничил возраст пребывания на руководящих должностях, а еще собирался ввести альтернативные выборы. Все это означало для них, что они не навсегда, а им хотелось, чтобы они были вечно. Вот за это они его и сняли. А волюнтаризм, кукуруза, Китай − это все чушь… Вы слышали выражение «Золотой век Екатерины»? О чем это?

− Вообще-то, если быть точным, «Золотой век российского дворянства».

− Павел Иванович! Вы меня еще раз удивили! Продолжайте.

− При Екатерине II дворяне получили неограниченную свободу действий, а крестьяне были закрепощены до безысходности. Даже за жалобу на помещика им рвали ноздри, клеймили и ссылали в Сибирь.

− Отлично, ей богу! Так вот, правление Брежнева, которого поставили на смену Хрущева, − это «Золотой век советской номенклатуры»! Во-первых, их перестали отстреливать, как при Сталине, во-вторых, они получили все мыслимые и немыслимые привилегии и огромную власть, доходящую до самодурства.

− Вы сказали, до самодурства?

− А как назвать, если кто-то выдает свою дочь замуж и на свадьбу берет царскую посуду из Эрмитажа? Или если кто-то возомнил себя Петром Великим и велит стричь волосы молодым людям, если они ему кажутся слишком длинными, резать расклешенные брюки…

− Но, позвольте, если вы имеете в виду стиляг…

− Да нет, стиляги − это явление 50-х годов, а я говорю о начале 70-х. Их и стилягами не называли, а все больше хиппи или битлами. А в Средней Азии что творилось! Жены номенклатурщиков расхаживали в подлинных музейных драгоценностях времен средневековья. Председатель совхоза Адилов ввел в своем поселении любезный его сердцу феодализм.

− Феодализм?

− Именно. Без его разрешения нельзя было жениться. Он приказывал выходить замуж. Он устроил в скальных пещерах зиндан, где провинившихся, с его точки зрения, приковывали и держали на хлебе и воде, и даже подвергали телесным наказаниям. Были случаи самосожжения обесчещенных девушек. Адилов был мелкой сошкой, поэтому в итоге его посадили, а вообще-то номенклатура берегла своих. Особо провинившихся перемещали по должностям. Причем с виду это часто выглядело как повышение. Переводят, скажем, чиновника из Донецка в Москву. Повышение? Столица же? Нет. В Донецке он был царь и бог, а в Москве один из многих.

− И что, ничего нельзя было изменить?

− Попробовали бы! Или в диссиденты запишут, или в психушку отправят. Второе предпочтительнее. Недельку на уколах, и человек выходит всем довольный и обожающий советскую власть.

− Да… Чем не Оруэлл?

− Ну, все же гуманней.

− Но неужели совсем ничего нельзя было сделать?

− Поймите, у нас много говорилось о советской демократии, но это была пародия. Что такое демократия?

− Народовластие.

− Но мы же выбирали одного депутата из одного кандидата. Альтернатив не было. Какие же это выборы, если они безальтернативные? Безвыборные выборы? Мы ходили, бросали бюллетени, а многие даже не знали фамилий тех, за кого они голосуют. Так я в Советской армии голосовал, а на Дальнем Востоке урну для голосования вертолетом прямо на траулер привезли. Дома тоже самое было. Нам объясняли, что так мы голосуем за Советскую власть. Обычно за нее голосовало 99,9 % населения.

− А одна десятая?

− Оленеводы в тундре или охотники в тайге.

− Здорово.

− Правда, некоторые формальности соблюдались. Например, встречи с избирателями. Я был на одной. Помню фифочку, которая рекламировала какого-то кандидата. Говорила, что было ему в прошлый раз дано 10 депутатских наказов от избирателей: построить новую школу, детский сад, перенести на сто метров троллейбусную остановку, поставить лавочку у подъезда, ввинтить лампочку в том же подъезде, поставить новый светофор вместо старого и прочее. Так вот, он выполнил целых восемь наказов! Он только не построил школу и детский сад, а все остальное…

− Безысходность.

− Впрочем, исключения были. Особо отчаянные использовали эти выборы.

− Каким образом?

− Приходили заранее на избирательный участок и заявляли, что не будут голосовать, если им крышу не отремонтируют или водопровод.

− И что же?

− Представьте себе, иной раз помогало. Выборами мелкие сошки распоряжались, боялись получить нагоняй от вышестоящего начальства, если явка не будет стопроцентной, ну и… Но это редкость. Не было демократии, не было, следовательно, и гласности.

− Свободы слова?

− Можно и так сказать, но, на мой взгляд, гласность − это более широкое понятие. Это свобода слова плюс доступность информации, а у нас последняя была особенно ограничена.

− Да, это место в вашей книге мне запомнилось. Особенно фраза «жертв и разрушений нет».

− Ну, это просто классика советской номенклатуры! «Землетрясение в Ташкенте. Толчок 8 баллов. Жертв и разрушений нет». При восьми-то баллах? Это Ташкента − нет. Я помню, как забирали, якобы в армию на переподготовку донецких строителей, а на самом деле они отстраивали разрушенные города. Потрясающая страна! Наши землетрясения ничего не разрушали, пожары ничего не сжигали, наводнения никого не топили… Это же были наши, родные, советские и даже социалистические землетрясения. Это там, в капиталистической Америке, стихии губили рабочих и крестьян. Авиационных катастроф у нас тоже никогда не было, а между тем столько АНов упало… Даже когда футбольная команда ташкентский «Пахтакор» погибла, снова ни слова в печати.

− Создается впечатление, что партийные руководители считали себя ответственными даже за стихийные бедствия.

− Именно так. Хотя гибель массы устаревших самолетов − это на их совести. … А еще была коронная фраза в докладах на партсобраниях, съездах и пленумах…

− «У нас имеются отдельные недостатки»?

− Вот-вот. На самом-то деле имелись отдельные достоинства, а так сплошной недостаток.

− Вы писали о цензуре, но как-то вскользь, не приводя примеров.

− Павел Иванович, вы когда-нибудь слышали выражения «писать в стол», «снимать на полку»?

− Да, слышал. Это когда цензура не пропускала фильм к показу или не дозволяла печатать рукопись. Это часто происходило?

− Достаточно часто. Вы когда-нибудь видели фильм «Внимание, черепаха!»?

− Даже не слышал.

− Не удивляюсь. Я и сам видел его в раннем детстве. Там по сюжету мальчишки бросают черепаху под танки, идущие один за другим на учение. Им было интересно, проломят ли танковые гусеницы черепаший панцирь. Как и полагается, доблестные танкисты вовремя заметили черепашку и объехали ее. Фильм снимал Ролан Быков.

− О, о нем я слышал!

− Разумеется. Я в жизни не встречал такого светлого человека, так искренне любящего детей. Все его фильмы для детей и о детях. Ну и для тех взрослых, которые, как говорил Марк Твен, еще не забыли, что были детьми.

− Простите, но вы говорили о цензуре.

− Угу. О ней. Когда этот фильм был готов к выходу на экран, наши милые цензоры вызвали Ролана Быкова и кое-что ему объяснили. Как раз в это время наши танки вошли в Чехословакию подавлять внезапно возникший и неугодный нам режим…

− Это при Брежневе?

− Совершенно верно. Возникли ассоциации: черепаха − маленькая, древняя, а ее под танк? Намек на Чехословакию.

− Вы, простите меня, все это серьезно?

− Абсолютно. Ролану Быкову пришлось доказывать, что сценарий этого фильма был написан и утвержден года за три и тогда только его разрешили показать по телевидению. А какие проблемы были у Эльдара Рязанова с его фильмом «О бедном гусаре замолвите слово»!

− Я видел этот фильм не один раз. Какие проблемы?

− Ха! Ну, во-первых, главный злодей, который был послан в гусарский полк изобличить антимонархические настроения (Мерзляев, роль которого, как всегда, блистательно исполнил Олег Басилашвили) должен был носить голубой мундир царской охранки − ведомства Бенкендорфа. Помните, «И вы, мундиры голубые, И ты, послушный им народ»? Так вот, чиновники усмотрели в этом параллель с КГБ и потребовали сделать Мерзляева штатским, точнее статским советником.

− КГБ?

− Представьте себе. Вы помните, актер Бубенцов должен был изобразить заговорщика, а подозреваемым в крамоле гусарам было приказано его расстрелять, чтобы доказать свою лояльность?

− Помню, конечно.

− Так вот, по сценарию Бубенцов должен был произнести перед этим фиктивным (патроны, разумеется, были холостые) расстрелом фразу: «Прощай, немытая Россия, Страна рабов, страна господ».

− Рязанову сказали: «Уберите».

− Но почему?

− И он об этом спросил. И добавил даже: «Это же Лермонтов. Эти стихи в третьем классе изучают». Ответ получил потрясающий: «Не надо делать вид, что вы не понимаете»!

− Невероятно! То есть эти чиновники таковой нашу страну и считали? «Страной рабов, страной господ»?

− Именно таковой и считали. На некоторые фильмы были указания «смыть».

− «Смыть»?

− Я плохо представляю себе этот процесс, но, оказывается, пленку можно смыть, чтобы ничего не осталось − все равно как сжечь книгу. Но находились люди, которые подсовывали для «смытия» какие-то пленки, а оригиналы фильмов годами хранили у себя. Годами! А ведь это не диск, не видео кассета, это несколько огромных железных коробок с широкой пленкой на металлических бобинах. Такое не упрячешь. Один обыск, и все − очень крупные неприятности. А писатели хранили рукописи, которые не рассчитывали напечатать, но не могли не написать. «Дети Арбата» Рыбаков, например, хранил — яркую антисталинскую вещь, великое произведение! Павел Иванович, а такой фильм Эльдара Рязанова как «Жестокий романс» вы видели?

− Великолепный фильм!

− Но вы не читали «великолепную» критику этого фильма!

− Вы хотите сказать, что его критиковали? Не смешите.

− Рискну рассмешить. Эта картина была просто разодрана в пух и прах советской критикой, начиная с центральных газет и журналов и заканчивая местными «вечерками».

− Вечерними газетами?

− Вечерними газетами. Даже задрипанный «Вечерний Донецк» что-то протявкал.

− Право… Даже не знаю что сказать. Это действительно было?

− Было. И люди были, которые это читали и стелились под «общественное мнение».

− И как это понять?

− Все более просто, чем может показаться. Обрушились на «Жестокий романс», а мстили (по указанию сверху) за «Гараж».

− Черт подери! «Гараж» я тоже видел. Но как такой фильм пропустила цензура? Там же…

− Не знаю! Знаю только, что тогда критика промолчала. Критиковать «Гараж» значило сразу объявить себя ретроградом. Они подождали, а потом как свора собак, спущенная с цепи, набросились на Рязанова и его «Жестокий романс». Кстати, в своем ответе он показал себя молодцом.

− Он ответил?!

− Еще и как! В блестящей статье в журнале «Советский Экран». Он вспомнил, как когда-то критики растерзали первую попытку экранизации Островского «Бесприданница», привел цитаты из их статей, подобрал похожие цитаты о себе и своем фильме, А в конце сообщил, что подобрал эти цитаты специально для критиков, мол, если кто-то лет через двадцать снова соберется экранизировать Островского, то все материалы для критиканов будут под рукой.

− Остроумно.

− В начале статьи были портреты Алисовой и Гузеевой (исполнительниц роли Ларисы), обведенные кругами мишеней с перекрестьем!

− Отлично. Просто превосходно!

− А фильм «Берегись автомобиля» Эльдара Рязанова вы видели?

− Этот я видел. Главный герой Юрий Деточкин (Иннокентий Смоктуновский) угонял автомобили у нечестных граждан, продавал их, а деньги отдавал в детские дома.

− Совершенно верно, но, обратите внимание, Эльдар Рязанов сделал своего героя несколько придурковатым. Что говорит Деточкин на суде? «Граждане судьи, я ведь вам помочь хотел. Ведь воруют. Много воруют!» Если бы такую фразу произнес серьезный киногерой, то фильм вообще бы не вышел на экраны. Это в нашей социалистической стране много воруют? Сказано же, «у нас имеются отдельные недостатки».

− А что, действительно много воровали?

− Повально.

− Повально?

− А давайте по рюмочке коньячку. Под шоколадные трюфели?

− Не откажусь.

− О ты, родившийся в черный день,
неужели в твоей голове не завалялась хоть крупица ума?!
Что ты наделал, несчастный! −
сказал мне Дарчо при расставании. −
И себя погубил, и семью мою по миру пустил!
Взял бы узелок и сидел бы себе преспокойно.
Ну кто, скажи на милость, стал бы у тебя его отнимать?
Говорят, блажен вор, укравший у вора!

А. Гецадзе, «Веселые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе».

− Именно повально. Воровали все и все.

− Простите, Максим Юрьевич, но вы рисуете какую-то жуткую картину…

− Да нет же, Павел Иванович. Поймите, это не были грабежи с ножами и пистолетами, кастетами и с лихим посвистом. Я о другом. Воровали на производстве. Где кто работал, там тот и воровал. Маляры краску, слесари напильники, каменщики кирпичи и цемент, инженеры карандаши и ватман, работники мясокомбинатов оборачивались сосисками под одеждой или приклеивали куски мяса к ноге пластырем, ювелиры «наращивали» бриллианты…

− «Наращивали» бриллианты? Это еще что?

− Огранщики драгоценных камней в конце работы сдавали осколки, но самый маленький приклеивали пластырем к десне и выносили за проходную, на следующий день они сдавали этот кусочек, но уносили несколько больший, и так далее, пока нельзя было вынести целый бриллиант.

− Первый раз про такое слышу.

− А я вас предупреждал, и не такое услышите.

− Простите, а лично вы воровали?

− И лично я. Моя первая специальность − облицовщик-плиточник-мозаичник.

− Так вы воровали плитку?

− Не совсем. Для этого я был слишком молод и неискушен. Но вот мой бригадир по прозвищу Дед Зябкин иногда указывал мне взять ящик кафельной плитки и положить ее в открытый багажник того или иного автомобиля, а в конце рабочего дня совал мне в руку трояк или пятерку.

− Продолжайте, пожалуйста.

− Да что продолжать? Когда я увольнялся из института, я взял себе на память отличный кузнечный молоток и маленькие настольные тисочки.

− Взяли на память?

− Украл, но, поймите, мы были уникальной страной. Воровали все, но никого не мучила совесть. Если кто-нибудь, живший в то время, скажет вам, что он никогда не воровал, то он либо соврет, либо, скорее всего, забыл.

− Забыл?

− Именно. Забыл. Воровать у государства воровством не считалось. Украсть у человека − это другое дело! А у государства можно.

− Но почему?

− Как сейчас все это трудно объяснять… Были такие мероприятия − социалистические соревнования. Чья бригада чего больше произведет, построит, выпустит, чей коллектив лучше поработает. Но на самом деле главное соревнование было одно: кто кого больше обворует − мы государство или оно нас. Обычно побеждало государство.

− Государство вас обворовывало? Простите, Максим Юрьевич, но это звучит довольно смешно.

− Смешно? Что ж, тогда извольте выслушать одну небольшую историю. Смешную. Ее истинный смысл дошел до меня лишь много лет спустя. Повторюсь, я был тогда плиточником, мне было 17 лет. 1976 год. На стройке обеденный перерыв. Мы, плиточники, сидим в одном вагончике с бригадой маляров. И вот бригадир маляров Миша Гриман жалуется Деду Зябкину на свою тяжелую жизнь: «Вот, смотри, Дед, крашу фасад − первый слой грунтовка, второй − выравнивающий, третий − лицевой, на сдачу, а платят только за один раз». Я даже посочувствовал. И тут Дед Зябкин ухмыляется и произносит: «Врешь, Миша. Красишь ты один раз, а получаешь за три раза». Маляры так и покатились со смеху: «Молодец, Дед, тебя не проведешь!» Я тогда тоже посмеялся в свои 17 лет, а в 27 задумался: если бы Миша Гриман красил фасады три раза, как было положено, то он бы красил втрое меньше зданий и получал бы втрое меньше денег! А как бы он тогда жил и как кормил семью? А дело в том, что Мише Гриману из года в год, из месяца в месяц снижали расценки. И не только ему. Всем рабочим. Квадратный метр плитки, выточенная деталь, положенный кирпич − все это стоило все меньше и меньше. Снижение расценок − вот что порождало халтурщиков, которые красили здание один раз, а врали, что покрасили трижды!

− И что − это было повсюду?

− Когда генеральному секретарю ЦК КПСС Леониду Ильичу Брежневу сказали, что докерам нужно было бы повысить зарплату при их тяжелой работе, наш лидер ответил (с брежневским акцентом): «Вы народа не знаете. Народ он такой: десять ящиков государству, а один себе сопрет». Что же вы хотите, если сама возможность воровства уже была заложена в программу? Слышали когда-нибудь слово «уравниловка»

− Слышал, но, признаться…

− Не признавайтесь. Наша номенклатура считала, что лозунг «равенство», провозглашенный еще Великой Французской революцией, означает, прежде всего, имущественное равенство. Нас пытались «уровнять». Во всем. А главное, в зарплате. Цены на товары и зарплаты диктовались государством. Знаете, как в то время оценивалась работа предприятий? По каким критериям?

− Ну, наверное, по количеству проданного товара.

− Ха! Насмешили. Это было бы здорово! Нет. Работа предприятий оценивалась «по валу».

− «По валу»? Это что еще такое?

− «По валу» означает по количеству произведенной продукции. Понимаете? Не проданной, а просто произведенной. Государство дает план по валу, а предприятие должно этот план выполнить. Выдаст заданное количество синих пиджаков и штанов с отвисающей задницей, значит, план выполнен. План выполнен − получай премию, а купят эти костюмы или нет − никакого значения не имеет.

− Бред.

− Согласен. Но даже этот самый план часто был завышен, и выполнить его даже с нижайшим качеством было невозможно, а отсюда возникало следующее действие под названием «приписки».

− Ну, а это что?

− Устали, Павел Иванович. Вижу, что устали. Столько информации за столь короткий срок. Может еще коньячку?

− Нет, спасибо. Тогда я вообще больше ничего не пойму. Итак, «приписки».

− Это просто. Допустим, завод или фабрика не может выполнить план, а это грозит выговором, наказанием, а то и снятием с работы, и тогда директор предприятия в своих отчетах просто ставит нужную цифру − 100%.

− И все?

− Нет, не все. Простое выполнение плана ничего еще не дает. А вот если план перевыполнен, тогда будет премия − дополнительный поощрительный заработок. Те, кто поумнее, приписывали к перевыполнению плана 2, 3, 5 %, дураки − 50% и более.

− Почему дураки?

− Слишком завышенные цифры вызывали подозрение, могла нагрянуть проверочная комиссия, и ничего хорошего это не сулило. Хотя в СССР был свой чемпион по «припискам».

− Кто такой?

− Первый секретарь компартии Узбекистана Рашидов. Узбекистан − хлопковая республика. «Белое золото», как тогда говорили. 2 миллиона тонн хлопка в год − цифра впечатляющая.

− И что же?

− А то, что на одном из пленумов ЦК Рашидов вдруг встает и заявляет, что Узбекистан в следующем году собирается вырастить 3 миллиона тонн хлопка. Хлопок! Это же вата. Он же легкий! Ну как это вдруг раз − и на целый миллион тонн больше?

− Действительно.

− Не торопитесь, коллега, это еще не все. В ответ на заявление Рашидова Брежнев отвечает: «Давай уж четыре». «Слушаюсь, Леонид Ильич!» − встает по струнке Рашидов.

− «Слушаюсь, Леонид Ильич»?

− Точно так. А что значит «слушаюсь»? Ты что можешь приказать хлопку расти? Хлопок, смирно! Ра-а-асти! Какое счастье, что все же существуют законы природы и никакая скотина, какое бы высокое место она ни занимала, не в силах приказать солнцу всходить на западе, хлопку расти и…

− Простите, Максим Юрьевич…

− Извините, невольно отвлекся.

− И что же дальше?

− А дальше самое интересное. Конечно же, Узбекистан выполнил план.

− Выполнил?!

− Ну да. Два миллиона тонн настоящего хлопка и два миллиона тонн «приписанного». Госплан СССР, руководствуясь этими данными, разослал эти четыре миллиона тонн на фабрики. Половина фабрик получила настоящий хлопок, а половина − «приписанный». Половина фабрик выпустила настоящие хлопковые рубашки, а половина − «приписанные». Часть граждан купила в магазинах и одела на себя настоящие… До сих пор удивляюсь, почему нам не выдавали справки?

− Какие справки?

− От милиции. Представьте себе, идет по городу абсолютно голый человек, но милиция его не трогает. На груди висит справка: «рубашка хлопковая», ниже пояса − «трусы», «штаны», и все в порядке, приличия соблюдены. Справка же! Вы «Клуб знатоков» смотрите? Или как его? «Что? Где? Когда?»

− Да. Смотрю.

− Эта передача во время Перестройки весьма изменилась. Ворошилов всегда умел держать нос по ветру. Представьте себе. Две команды знатоков. Наша и американская. И вот американский бизнесмен задает вопрос, на который его соотечественники, разумеется, ответить не смогли.

− Почему − разумеется?

− Потому что он сам не мог на него ответить полтора года. Наши знатоки нашли ответ за одну минуту.

− И что же это был за вопрос?

− Примерно так. Американский бизнесмен предложил советскому министерству сельского хозяйства специальные корма для коров, которые повышали надои молока в два-три раза. Предложил дешево. Министерство долго тянуло с ответом и… отказало. Над вопросом «почему» он думал полтора года, но нашел-таки правильный ответ. Этот же ответ нашли и советские знатоки. За одну минуту.

− И что же это был за ответ?

− Вы еще не забыли, по каким показателям у нас оценивалась работа предприятий?

− По валу.

− А работа министерств оценивалась «по капиталовложениям».

− То есть?

− Сколько капиталов, выданных государством на год, было освоено министерством.

− Освоено?

− Я и сам прихожу в восторг от бюрократического языка Советского Союза. Сколько капиталовложений было освоено. А в переводе на обыкновенный русский язык это означает, сколько народных денег вы истратили. Министерству выдается на год определенная сумма. Если оно их все до копеечки не истратит, значит, оно сработало плохо. Не будет премий, наград, продвижения по служебной лестнице и наоборот. Американский бизнесмен предлагал слишком дешевый путь к повышению молочного производства, и потому невыгодный министерству сельского хозяйства. Выгоднее провести мелиорацию, то есть осушить кучу болот и посеять на их месте травку, чтобы коровки щипали и давали молоко.

− То есть, оценка работы министерств по капиталовложениям…

− Толкала их на самые дикие дорогостоящие проекты: мелиорация, БАМ, осушение морей, поворот вспять рек Сибири, чтобы орошать засушливые земли Средней Азии.

− Позвольте, но поворот вспять рек Сибири…

− Этому проекту, к счастью, не было дано воплотиться в жизнь. Его воплощение привело бы к такой экологической катастрофе, что никакой ядерной войны не потребовалось бы… Возможно, я утрирую, но последствия были бы ужасными для всей планеты. Таково мнение ученых специалистов.

− Почему этот проект не был воплощен в жизнь?

− Опять же, благодаря Перестройке. Горбачев дал возможность высказать свое мнение опальным ученым, вопреки придворным, и отменил этот фантастический план. Представляете, сколько орденов, должностей потеряли на этом министерства?

− Интересно. Вы сказали, что воровство в нашей стране было развито беспрецедентно, но кто же имел от этого наибольшую выгоду?

− Те, кто имел для этого больше возможностей. Тени, тени, тени…

− Вы имеете в виду теневую экономику?

− Ее.

− Максим Юрьевич, я прошу прощения, но глава о теневой экономике в вашей книге настолько сложна и запутана, что даже я…

− Даже вы?

− Черт побери!

− Простите, простите, простите. Продолжайте, пожалуйста.

− Да! Даже я! Уф, с вами действительно очень тяжело общаться.

− Это дурацкое слово «общаться» выбросьте из своего лексикона как быдляцко-крутьковское. Я с вами вовсе не «общаюсь», а даю интервью, на которое вы сами напросились.

− Ну, хорошо. Я только хотел сказать, что глава о теневой экономике в вашей книге написана несколько тяжело и малопонятна широкому читателю.

− Скажу вам, по секрету, что эта глава мне и самому не нравится. Что меня дернуло писать этим идиотско-научным стилем?

− Так, может быть, в интервью вы изложите попроще?

− Извольте. Во время Перестройки нашлось много воинствующих идиотов, которые пытались низвергнуть классовую теорию Маркса, но классы или общественные формации существовали в действительности, существуют и будут существовать. Официально в СССР существовали рабочий класс, колхозное крестьянство и между ними прослойка − интеллигенция. Почему «прослойка», понимаете?

− Потому что интеллигенция − люди умственного труда − выходили и из крестьян, и из рабочих.

− Вот-вот, этакий бутерброд, а на самом деле…

− Эй, интеллигентная прослойка,
Дай огня, не трону, не боись.
Я сегодня пива выпил столько,
Что тебе не выпить за всю жизнь.
Ты несешь 120 минус 30,
Я несу пять сотен, без потерь,
Ты привык в очередях толпиться,
Я могу войти в любую дверь…
Я служу на базе. Кем? Кем надо!
Я другого счастья не ищу,
Я таких как ты пугаю взглядом
И беру от жизни, что хочу.

Леонид Сергеев, «Монолог «сильной личности».

− Так вот, на самом деле это было не так. Крестьяне, рабочие, интеллигенция − это народ, а над этим народом − государственный аппарат, а между аппаратом и народом − правящий класс − теневики. Или, если вам угодно, представители теневой экономики.

− То есть мафия. Но это явление, в той или иной мере, существовало в любой стране и вряд ли это можно считать классом.

− Да нет же! Мафия в СССР − это лишь наиболее организованная часть класса теневиков. Далеко не все теневики входили в мафию. А потом в любой другой европейской стране, сколько там тех мафиози? А теневики у нас − это огромная группа людей, практически вся торговая сфера, вся пищевая и легкая промышленность. Да и как не воровать, когда нормально зарабатывать не дают, жить надо, а возможность жить хорошо есть.

− Ну и как это происходило? Я имею в виду сам процесс.

− Я понимаю, что вы имеете в виду. Так вот, теневиков можно условно разделить на две группы. Первая группа − это цеховики, вторая − присвоители.

− При слове «цеховики» мне мерещится подвал, швейные машинки и бабульки, которые строчат на этих машинках фуражки.

− Грузинки.

− Почему грузинки? Русские старушки.

− Да нет! Это фуражки эти так назывались. Большие такие кепи.

− Ах, да! Точно.

− Ну, это вы в кино видели. «Подпольный цех» эдакий. На самом деле, все было намного проще и серьезнее. Представьте себе одежную фабрику. Государство спускает сверху план на определенное количество «синих костюмов» или другой дребедени, которую никто из нормальных людей покупать не станет. Умный директор с неглупыми инженерами несколько меняет технологию изготовления, в результате чего фабрика прекрасно выполняет государственный план, но при этом экономит часть сырья и из него изготавливает куда более качественные костюмы, рубашки, обувь и прочее. Потом договариваются с директором какого-нибудь универмага и продают через него этот товар, который, естественно, мгновенно расходится. Прибыль делится. Между прочим, их ведь тоже отлавливали и сажали. Хотя, казалось бы, за что? Ущерба государству их деятельность не приносила.

− А присвоители?

− Это другое дело. Эти грабили не государство, а людей! Схема следующая: государство заказывает кондитерской фабрике определенное количество изделий и дает сырье. И вот тут начинается натуральное воровство с помощью нарушения технологии изготовления.

− А я слышал, что в Советском Союзе никогда не нарушались технологии.

− Молодой человек, простите, Павел Иванович, когда вы еще от кого-нибудь это услышите, вежливо покивайте, сделайте дулю в кармане и вежливо отойдите. Я не знаю, чем руководствуются люди, которые делают подобные заявления. Ностальгией, глупым патриотизмом или…

− А вы не патриот?

− Вы что, милейший, меня за идиота принимаете? Я − историк. Мое дело − устанавливать истину, а истина, как говорил Достоевский, выше всего, в том числе и патриотизма. Кстати, Лев Толстой считал, что патриотизм − это добровольное рабство… Так вот, именно в сфере пищевой промышленности технологии нарушались совершенно беспардонно, ибо это было слишком выгодно.

− Как это происходило?

− Просто до гениальности. Были неприкасаемые изделия: пломбир, водка, что-то еще, но в остальном… Представьте себе, выпускается новое печенье, которое сразу завоевывает любовь потребителя. Вкусное неимоверно, тает во рту, но проходит несколько месяцев, и оно уже не тает, а только хрустит. Почему? А потому, что в тесто вместо сметаны стали лить молоко. Или, помню, новый кондитерский рулет, невероятно вкусный, но через несколько месяцев от него начинало подташнивать. Почему? Да потому, что в тесто вместо сливочного масла стали подмешивать маргарин. Сэкономленную сметану, масло и много еще чего потом через знакомых директоров гастрономов продавали людям и зарабатывали на этом. Обратите внимание, покупавшие сметану и масло, покупали нормальный продукт, а вот покупавшие вышеупомянутые изделия, покупали продукт более дешевый, чем за него платили. То есть прибавочная стоимость создавалась присвоителями при помощи нарушения технологий, а реализовывалась в другом месте, хотя…

− Что?

− Совсем забыл, и это не вошло в мою книгу. Пустяк, казалось бы, забавный эпизод из одного советского фильма. Командировочный, которого играет один из любимейших моих актеров − Данилов, сидит в гостиничном буфете и поглощает сметану из граненого стакана. Входит знакомая дама. И он тихонько ей советует: «Берите сметану. Сметана сегодня хорошая. Молока не завезли − сметану разбавлять нечем».

− Даже так.

− Сметану разбавляли молоком, молоко водой…

− А воду?

− Шутить изволите? Воду разбавляли ценой.

− Это как?

− Ставили бутылки с минеральной водой в ведро с водой, чтобы отклеились этикетки, а потом продавали ее как «Боржоми».

− Слов нет. Шутить больше не буду.

− Отчего же? Шутите на здоровье. Помню один забавный эпизод. Я тогда работал в школе. Уже во время Перестройки. Подписка на все издания уже была свободной, и мне поручили сходить в почтовое отделение и подписать всю школу на газеты и журналы. У меня была огромная пачка квитанций от школьников, учителей и даже родителей, куча денег… Сижу, заполняю ведомость, кроме меня еще человек пять-шесть, и тут входит веселая женщина с кондитерской фабрики. По этому же вопросу. В хорошем настроении своем открывает она сумку и всех присутствующих угощает «Ленинградским мороженым». Надо сказать, что этот сорт в Донецке никогда популярностью не пользовался, ибо был преотвратным. Из вежливости, однако, стал все же есть и остолбенел. Вкуснейшее! Эта дама угостила нас мороженым, изготовленных по технологии! Попробовал я такое первый раз в жизни и последний. А вы говорите, технологии не нарушались! Даже в годы Застоя «Литературная газета» статьей разродилась о том, как кошки знаменитую вареную колбасу есть отказываются. Слишком много бумаги в нее добавлять стали.

− Я уже ничего не говорю. Только спрашиваю.

− Спрашивайте.

− В своей книге вы упоминали о базах ОРСа…

− Это Отделы рабочего снабжения. Огромные склады, в которые поставлялись продукты, а затем ОРСы распределяли эти продукты в рестораны, столовые, детские сады, школьные буфеты и т.п. Там воровство тоже было поставлено на широкую ногу. Вы в школе учились? Часто ли вы видели в вашем буфете бутерброды с черной и красной икрой? Просто с семгой? Тресковую печень?

− Боже упаси!

− Я тем более. А между тем в орсовских документах было черным по белому написано, сколько подобных деликатесов было направлено в школьные буфеты, детские сады и по какой низкой цене. На самом деле, все это присваивалось и продавалось втридорога через рестораны или из-под полы. Государству отдавались те копейки, в которые оно это оценивало, а настоящая прибыль прикарманивалась.

− А мафия?

− А что мафия? Я же сказал, мафия − это лишь наиболее организованная часть теневой экономики. Была мафиозная элита, которую нельзя было достать рукой закона, ибо даже такого понятия, как мафия в нашем законодательстве не было. Были группы, которые лишь частично попадали в сферу действующего законодательства, состоящие из крупных государственных чиновников: группа обеспечения и группа прикрытия.

− Поясните, пожалуйста.

− Группа обеспечения обеспечивала возможность совершения преступления. Например, следует приказ, что состав товарного поезда №9, следующий из пункта А в пункт Б, должен задержаться в ночное время в пункте С на сорок минут, и все на эти сорок минут должны зажмуриться, чтобы не видеть, как за это время некоторые вагоны очищаются от товаров. Если на след нападали следственные органы, в дело вступала группа прикрытия. Раздавался звонок сверху начальнику следственного аппарата, ведущего это дело, и поступал приказ это дело закрыть. Вы знаете, с точки зрения этой структуры, сам Брежнев был всего лишь членом группы прикрытия у Железной Белы из Геленджика. Мне повезло, в молодости я был знаком со студентами-заочниками юридического факультета, а ими могли стать только люди, имеющие стаж в правоохранительных органах, в частности, в ОБХСС.

− Что такое ОБХСС?

− Отдел борьбы с хищениями социалистической собственности. Так вот, каждый из этих юристов-заочников мог припомнить два-три случая, когда его вызывали к начальству и приказывали закрыть дело, которое он ведет. Кто-то из журналистов назвал это телефонным правом. По-ассоциации: гражданское право, уголовное право, телефонное право.

− Но все же, кого-то арестовывали, судили и сажали?

− Да. А особо зарвавшихся даже расстреливали.

− Даже так?

− Был определенный потолок в сумме хищений, превышение которого каралось смертной казнью.

− Но вы назвали теневиков правящим классом. И вдруг…

− Господи! Да разве императоры не казнили рабовладельцев, разве короли не отправляли на плаху феодалов? Разве Ришелье не казнил дворян? Разве Иван Грозный не развешивал куски их тел? Разве Николай их не вешал? Но они ведь не перестали от этого быть правящим классом? Когда умер Брежнев и пришел к власти Андропов, последний возродил органы народного контроля. Группы рабочих, инженеров, учителей ходили по магазинам, приказывали открывать подсобки и выбрасывать все, что там имелось на прилавки. Наши пенсионеры пристраивались к таким группам, сразу строились в очередь и строго следили, чтобы ничего больше не вернулось в подсобку.

− Я впервые слышу о таком.

− А чем кончилось? Приходит такая группа народников в магазин, а им заявляют: «Мы вам ничего не откроем, у нас уже другая группа работает». Те к телефону, звонят в аппарат, а им: «Да-да, ребята, вы здесь больше не работаете, этот магазин другая группа контролирует». «А мы?» «А вам – спасибо. Хорошо поработали. До свидания». И так по всему Советскому Союзу. В какой-нибудь месяц все начинание прикрыли, Андропову, по понятным причинам, никто не доложил. Как это у Маркса? Государство − это аппарат, диктующий волю правящего класса. Так кто здесь правящий класс? То-то!

− Что вы думаете об Андропове?

− Загадка. Одни говорят, что если бы он остался жив, то именно Андропов и начал бы Перестройку, другие, что он насадил бы сталинский режим.

− А вы как думаете?

− Многое говорит за второй вариант, но есть факты, говорящие и за первый. К тому же, не забудьте, Горбачев был его протеже… Пожалуй, хватит на сегодня, Павел Иванович? Вы собираетесь завтра продолжить?

− Разумеется. С вашего разрешения.

− Какой упорный! Но тогда одно условие.

− Какое?

− Домашнее задание. Выполните − продолжим, а нет − укажу, простите, на дверь. Согласны?

− Черт! Черт! Черт! Согласен.

− Я вам тут много чего рассказал. Все это можно назвать основными чертами эпохи Застоя. Но дал я их вам вразнобой, а между тем, они взаимосвязаны, и одно вытекает из другого. Так вот, я и прошу вас установить взаимосвязь этих явлений, взаимовлияние, если хотите. Согласны?

− Извольте, хотя, должен заметить, вы пользуетесь моим безвыходным положением самым бессовестным образом.

− Ха! Тогда до завтра, Павел Иванович.

− До свидания, Максим Юрьевич.