Разобраться в истории, владеть историзмом − труд тяжкий, но благодарный. Он помогает нам всегда жить в трех временах − прошедшем, настоящем и будущем.
Н. Эйдельман, «Урок истории − вся жизнь».
− Кофе?
− Доброе утро. Не возражаю. Спасибо.
− Со сливками? Здравствуйте.
− Еще лучше.
− Ну что, ознакомились? Что скажете?
− Если честно, то просто не верится, что такое вообще может быть.
− Да ведь такое и сейчас есть. И куда похлеще.
− Верно-верно, но это сейчас…
− А какое из писем вас задело более других?
− Письмо из Аргуна.
− А, татарка из Чечни.
− Я так и вижу, как ее муж униженно оправдывается перед гогочущим базарным быдлом, я просто чувствую ее боль.
− Как метко она отметила возрождение «национального самосознания».
− А эта Настя из Казахстана? И заметьте, она действовала под влиянием мнения окружающих!
− Я бы еще выделил письмо московского рабочего.
− Согласен. Вот она − пресловутая интеллигентность литовцев!
− А, «твоя жена русско-татарская подстилка».
− Да, я об этом.
− Быдло встречается всюду.
− А еще (вы даже подчеркнули) письмо этой девчонки из Бишкека. Это же не письмо, а крик!
− Именно. Девушка явно не сильна в эпистолярном жанре, и вдруг такая фраза: «Я не хочу сохранять генофонд». Представляете, какая обработка мозгов шла в Киргизии?
− Но как это могло быть тогда?
− А что вы, собственно, имеете в виду под этим «тогда»?
− Я имею в виду воспитательную систему в СССР. Насколько я знаю, интернационализм прививался с детства. И такое понятие как «дружба народов».
− Да. Это так. Семьдесят лет воспитывали − и все псу под хвост. Сейчас национальное самосознание пытаются прививать. Двадцать лет. Насколько успешно, судить не берусь. Не кажется ли вам, коллега, что образовательная система СССР не справилась со своей задачей?
− Но советская система образования и сейчас признается лучшей.
− Кем? Американцами, которые за счет наших эмигрантов восполнили свой дефицит математиков? Давно ушедшими в отставку директорами, завучами, заслуженными и народными учителями?
− Вы хотите сказать, что наша система образования…
− Не выдерживала никакой критики и весьма сильно от нее оборонялась.
− Позвольте с вами не согласиться.
− Позволяю.
− Ой, спасибо, Максим Юрьевич, вы так великодушны.
− Более чем. А ваше ехидство более чем ни к чему.
− Обиделись?
− Ни в коей мере. Я не на всех обижаюсь.
− Что вы хотите этим сказать?
− Я не этим что-то хочу сказать, а хочу кое-что рассказать и, надеюсь, что вы меня выслушаете.
− Разумеется.
− Ну, так вот вам еще кофе и бутерброд с сыром. Это хорошее сочетание. Масло деревенское, то есть настоящее. Это вас займет на некоторое время, пока я буду рассказывать.
Итак, я начал работать в школе студентом четвертого курса, а было мне двадцать семь лет.
− Поздновато для начинающего педагога.
− Вы, Павел Иванович, кофе пейте. И не обходите вниманием бутерброд.
Когда я впервые после получения аттестата о среднем образовании снова переступил порог школы, меня встретила директриса по имени Эмма Павловна и тут же объяснила мне, что теперь школа − это мой дом, и всю свою жизнь без остатка я должен отдавать этой школе. Я сразу про себя отметил, что никто, никогда и никому не имеет право предъявлять подобные требования, а потому с чистой совестью закивал, якобы от всего сердца соглашаясь с этой ахинеей. Это еще ничего. Вскоре после меня придет наниматься молодая женщина, так ей сходу зададут вопрос: «У вас дети есть?» «Есть» «Забудьте о них!» Это кем же нужно быть, чтобы потребовать от матери забыть своих детей? Не отвечайте, пейте кофе. Сама Эмма Павловна, гордясь, рассказывала историю, что когда она выходила замуж, то, расписавшись с мужем в ЗАГСе, тут же бросилась в школу давать уроки.
На церемонии первого звонка стояла страшная жара, а длилось это так долго, что трех школьниц, потерявших сознание, я на руках отнес в прохладный вестибюль.
Через два с половиной месяца нагрянула какая-то комиссия из министерства. И по этому случаю не давали звонков на перемену. Перепуганные учителя продержали детей в аудиториях три часа! Можете быть уверены, что все то разумное, доброе, вечное, что мы сеяли почти в течение трех месяцев, было сметено метлой за эти три часа. Помню, филолог Юрий Степанович Меженко сказал после этого, что ему стыдно идти на урок. Я же стал вести урок по своим часам. Как только сорок пять минут истекали, я объявлял детям конец урока и сорок человек вылетали в коридор. Остальные учителя, услышав топот и визг, тут же делали то же самое, но зачинателем всегда был я.
В каждом классе висел репродуктор, по которому администрация в любой момент урока могла сделать свое объявление, но учитель труда, Юрий Яковлевич, объяснил мне, что эти репродукторы имеют обратную связь, и в кабинете директора можно подслушивать, что делается в любой аудитории.
С тех пор я стал вынимать вилку из розетки, как только заходил в класс. Однажды я впервые зашел в кабинет военного дела, и оказалось, что там нет розетки. Провод был вмонтирован прямо в стену. Тогда я провел урок, выгнал детей на перемену и просто «с мясом», точнее со штукатуркой, выдрал этот провод из стены. Если вы думаете, что меня по этому вопросу кто-то побеспокоил, то очень ошибаетесь. Так что делайте выводы.
А тем временем Перестройка медленно, но верно набирала обороты, и я чувствовал, что не за горами и критика Сталина, и больше свобод, и я шел, преподавал, опережая события, а потому нисколько не удивился, что меня начали травить. Каждый день, а то и дважды в течение двух недель ко мне без предупреждения входили на уроки представители администрации. То сама Э.П. пожалует, то ее верные ленинцы… Еще кофе?
− Нет спасибо. Как же вы все это выдержали?
− Ну, я же вам сказал, что начал работать в школе в двадцать семь лет, а до этого у меня была очень богатая биография. Достойная Джека Лондона. Я был строителем, служил в армии, работал лаборантом и учебным мастером в институте, ходил в моря на Дальнем Востоке. Знаете, что такое работа на рыболовном траулере? Особенно в Беринговом море? Там один шторм в году, но начинается он в начале октября и заканчивается в конце февраля, когда идут льды и хоронят волны под собой, а волны там такие, что не замерзают в самые лютые морозы. И каждый шаг − это смертельный риск. И работа со всем напряжением сил по двенадцать часов в сутки без выходных. И рейс длится полгода…
− Человека с такой закалкой нелегко затравить.
− Именно, но они изобрели другой способ… Впрочем, сейчас не место и не время об этом говорить. Вопрос в другом, почему они меня травили? Да потому что я выступал против их порядка, против системы, которая сложилась задолго до того, как я родился на свет, системы, которую создал гений всех времен и народов, лучший друг детей Иосиф Виссарионович Сталин.
− Сталин?
− Именно. Знаете ли вы, что в царских гимназиях все предметы были равны? Что за двойку по любому из них можно было вылететь? Знаете ли вы, что в советских школах при НЭПе было реальное самоуправление учащихся? Что школьный совет мог выгнать из школы плохого, жестокого, невежественного преподавателя?
− Но доверять ученикам судьбу учителей…
− Конечно, смотря какие ученики, но в то время… Вы читали «Республику ШКИД»?
− Нет. Фильм видел.
− Школа имени Достоевского. Школа, заметьте, для дефективных, то есть воров, хулиганья и прочих, но как они запоем читали, как они выпускали газеты и журналы, как они придумывали. Бузили периодически, но учителей тоже сортировали. А в советской школе 1985 года в самой читающей в мире стране вполне можно было возродить реальное самоуправление.
− И все же, причем тут Сталин?
− В 1929 году вышел его указ о запрещении критики учителей, потом была создана иерархия предметов. Самым главным была назначена математика, за ней физика, химия, биология, потом иностранный язык, в самом низу литература и еще ниже − история.
− Но зачем все это?
− Сталин вовсю стремился к полной диктатуре. Математика и при фашизме математика, а литература и, тем более, история − науки опасные для любой диктатуры. Разве жгли на кострах алгебру и геометрию? В костры бросали литературу и историю. Только Гитлер это делал открыто, а Сталин потихоньку.
− Но все же математика…
− Нужна. Несомненно, нужна. Но зачем же делать ее наиглавнейшим предметом, тогда как она всего лишь инструментарий для других наук?
− Что значит инструментарий?
− Господи! Да любой серьезный химик или физик скажет вам, что математика инструментарий для других наук.
− Инструментарий? Как это?
− Представьте себе, что есть люди, которые изготавливают рубанки, долото, напильники, молотки, сверла, гвозди, отвертки, шурупы − и делают это великолепно. Их есть за что уважать?
− Конечно.
− Согласен. Но попросите этих людей изготовить сервант, шифоньер, стол, кресло, вы уверены, что они это сумеют?
− Ну…
− Не нукайте. Не сумеют. Амати, Гварнери и Страдивари делали прекрасные скрипки, даже кое-как на них пиликали, но играли-то другие. Кто-то делает аппаратуру и кинопленку, а кто-то снимает прекрасный фильм, остающийся в памяти на многие годы. Кто-то делает бумагу и чернила, а кто-то пишет роман или пьесу, которые остаются в веках.
− Вы хотите сказать…
− Что это истинное место математики, которую товарищ Сталин выдвинул на первое место в своих корыстных целях.
− А что же должно быть на первом?
− История, история, история, дорогой коллега. Это понимал Ефремов и Гансовский тоже понимал, и Георгий Шах, а также профессор Постников, предложивший коренную реформу советской школы.
− Это во время Перестройки?
− Именно.
− В чем же заключалась его реформа?
− Все очень просто. Первые восемь лет ученики изучают историю, язык, литературу, иностранный язык, занимаются физкультурой и уроками труда.
− А..?
− Точные и естественные науки изучаются факультативно, и главная цель этих факультативов − заинтересовать учащихся математикой или биологией, химией или физикой, чтобы они могли выбрать для глубокого изучения один из этих предметов на последние два года. Естественно, продолжается изучение гуманитарных предметов, то есть тех, которые, собственно, делают человека человеком, и глубоко изучается избранная точная или естественная наука, труд и физкультура. Что на выходе? То, что всегда называлось гармонично развитой личностью. Человек, который действительно вник в историю, читавший Ремарка, Хэмингуэя, Пристли, никогда не станет фашистом, а тот, кто знает, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов и только − от фашизма, увы, не застрахован. Вы знаете, как изучают историю во Франции?
− Нет.
− Три раза.
− Как это может быть?
− У нас история изучалась и изучается по дурацкому математическому принципу. От простого к сложному. Вы уверены, коллега, что история Древнего Рима проще, чем история СССР?
− Ничего подобного. Просто она изучается в шестом классе.
− И изучается крайне просто. А во Франции история изучается три раза.
− То есть?
− Три года на примитивном уровне, затем еще три года на более сложном и, наконец, снова сначала вся история на самом высоком уровне.
− И что в результате?
− За последние двадцать лет французский парламент принимал три антинародных закона. Последний касался молодых людей до двадцати пяти лет. Их было разрешено увольнять с работы без объяснения причин. И каждый раз поднималась вся Франция, все слои населения и все возрастные категории. Все три закона были аннулированы.
− И вы связываете это с тем, что французы три раза изучают историю?
− Не только. Но и с этим тоже. У нас ведь ничего подобного не происходит. Все, как сговорившись, твердят: мы ничего сделать не можем. Вот и получайте такую жизнь, раз вы ничего сделать не можете.
− Простите, а «Оранжевая революция»?
− Павел Иванович, вы что-то сказали?
− Простите, Максим Юрьевич, я сказал глупость. Я жил тогда в Киеве и знаю, как все происходило на самом деле…
− Я не жил тогда в Киеве, но тоже знаю, как все это происходило.
− Так что же с Постниковым?
− Ха! Вот только сейчас вспомнил. Отрывок письма, присланный в «Литературную газету» в адрес Постникова: «Ваша школа будет выпускать питикантропов, потому что они не знают матиматики» и ответ редакции: «Автор письма не учился в школе Постникова, но арфаграфия у него, как у питикантропа»… С Постниковым все закончилось в лучших сталинских традициях. Тот натравливал тупорылых буденных и ворошиловых на Троцкого и Бухарина, а на Постникова натравили Хадаева.
− Кто есть Хадаев?
− Не знаю, кто он есть сейчас, а тогда был заслуженным учителем и директором московской экспериментальной школы Академии наук РСФСР.
− Солидная фигура.
− Солидная, говорите? Слушайте дальше. Это была телевизионная передача. Постников какое-то время парировал выпады супротивников, но после выступления Хадаева замолчал и только с любопытством ученого мудреца разглядывал, молча, выступающих. После он объяснит, что критика стала настолько ниже уровня предложенной темы, что спорить дальше было бессмысленно. Он прав. Спорить можно только с равными. С теми, чей уровень ниже плинтуса, дискутировать бесполезно. Ваши доводы до них просто не дойдут.
− А! «Ну, все равно».
− Браво, коллега, вы учитесь на глазах.
− Спасибо.
− Не за что. Говорить правду мой долг. На моем месте так поступил бы каждый.
− Ну, хватит издеваться. Я все же не самый худший ваш интервьюер.
− Простите… А вскоре разыгрался скандал. Эту передачу смотрел весь Союз, и был звонок из Орджоникидзе в редакцию «Литературки». Звонили учителя и спрашивали, наш ли это Хадаев? Он дважды увольнялся с работы за аморалку и подлог. За это не дают звание заслуженного. Если все-таки это он, то, значит, трудовая книжка у него подделана. Проверьте, пожалуйста.
− Проверили?
− Так точно.
− И что же? Опять сенсация?
− Именно, и даже более чем. По этому поводу была замечательная статья Логиновой. Хадаевская трудовая книжка просто пестрела от подделок, подчисток и фальшивых записей. Он даже приписал себе, что был награжден орденом Трудового Красного знамени.
− Орденом? Ничего себе.
− Человек не стеснялся. Он даже был делегатом на съезде учителей, на котором произнес, что они «сделали в школе прогнозируемую оптимальность получения любого ожидаемого результата».
− Повторите, пожалуйста, а то…
− Не стоит. Далее написано, что «вдумываться в смысл этих слов бесполезно».
− И такого человека Академия наук назначила..?
− Ага! И Логинова задавалась тем же вопросом. Система прогнила. В этом не могло быть никаких сомнений. Наш с вами коллега и ваш тезка выиграл конкурс, объявленный «Учительской газетой», на тему «Перестройка школы и механизм торможения». Три дня он провел в Москве и в числе десяти победителей обсуждал положение дел в современной школе.
− Интересно.
Он сидел в своем углу − минутный отдых перед следующим раундом, а раундов еще предстояло много. То, с чем он дрался, нельзя победить раз и навсегда. Ты можешь только побеждать раз за разом, пока держат ноги, а потом твое место займет кто-то другой.
Кен Кизи, «Над кукушкиным гнездом».
− Пожалуй. Особенно интересно было читать отчет «Учительской газеты». Выступления записывались на диктофон, выступающие фотографировались в разных ракурсах. Главное, из того, что говорил наш коллега, в статью не попало. Было выдрано и напечатано его три, как он сам говорил, самых экстремистских реплики, фотографию поместили, опять же по его словам, там, где он глядит исподлобья и похож на эсера-террориста: «Такие бомбы в министров бросали, но эта физиономия как раз подходит к моим репликам».
− Разрешите взглянуть?
− Извольте.
− У нашего коллеги неплохое чувство юмора.
− Разумеется, но вот взгляните еще на его реплики. Кстати, я готов подписаться под каждой из них. Читайте вслух.
− «По-моему, мы говорим о каком-то абстрактном учителе. Ведь большинство учителей в переменах не заинтересованы. И, на мой взгляд, перестроить школу − это создать такие условия, чтобы в школу вернулись те миллионы учителей, которых эта система вышвырнула, отторгла».
«Многие современные учителя, как только дать им право перестраивать программу, просто от ужаса полезут на стенку. В том-то и дело, что огромное число учителей не хотят этого, им нравится быть зарегламентированными!»
«Надо создать такие условия, чтобы те учителя, которые не могут работать по-новому, вынуждены были бы либо себя переделать, либо уйти и уступить место».
− Ну и как?
− И правда, подходят к его физиономии.
− В той школе, где он когда-то работал, собрался педсовет, чтобы обсудить и осудить эти реплики. Какая-то дура, которую он и не знал никогда, орала, что это камень в ее огород. Газета попала в руки школьников. Учителя вырывали ее и рвали в клочья.
− Хорошая реклама!
− И он, представьте себе, также реагировал, узнав об этом.
− А были у него союзники на этой конференции?
− Да. Доктор наук М. Поташник практически говорил то же, что и Павел Иванович. Может, последнему именно поэтому и не нашлось места в отчете «УГ». Кстати, Поташник поставил там интересный вопрос, который был обойден, что отнюдь не случайно.
− Что за вопрос?
− Это был вопрос о механизме зависимости школы от общества, от государства.
− А почему же этот вопрос был «обойден»?
− Ну, а какой смысл был в этом «круглом столе», в этих дискуссиях, если школьная система обречена оставаться отражением государственной системы? Может, следовало подождать, пока коренным образом не изменится общество, а тогда бы непременным следствием стало бы изменение в образовании? Вы-то что думаете по этому поводу? Как историк?
− Если вспомнить античность, то системы образования в Афинах и Спарте разительно отличались одна от другой.
− А было ли это отражением государственных систем?
− Несомненно. В Афинах сложилось так называемое домашнее рабство. Рабы были под постоянным присмотром. История не знает случаев крупных восстаний афинских рабов.
− А в Спарте?
− Совсем другое дело. Там были не рабы, а илоты, которые проживали без присмотра в соседних с Лаконикой областях. Они когда-то были силой приведены к покорности, выплачивали дань, но, пользуясь своим безнадзорным положением, часто организовывали восстания, которые нередко перерастали в многолетние войны.
− И как же эти различия отражались на системах образования двух полисов?
− Афиняне имели возможность поставить во главу угла гармоничное развитие личности. Их дети учились читать и писать, став старше, изучали Гомера, Гесиода, играли на музыкальных инструментах, конечно, занимались гимнастикой − бег, прыжки, метание диска или копья. Проходили четырехлетнюю эфебию − несли гарнизонную или приграничную службу.
− А в Спарте? Насколько гармонично развивались там?
− В Спарте, Максим Юрьевич, ни о какой гармонии и речи быть не может. Этот полис жил под постоянной угрозой восстаний илотов. Основной упор делался на воспитание военных умений, силы, мужества, терпения. Чего стоят истории о спартанском мальчике и лисенке или о мальчике, вынимающем занозу из ноги. Об интеллектуальном развитии не было и речи. А к трудовой деятельности просто культивировалось отвращение. Если афиняне наказывали своих граждан за тунеядство, то, с точки зрения спартанцев, это было наказанием за «любовь к свободе».
− То есть системы воспитания этих полисов идеально соответствовали государственным требованиям? Так? Тогда вот вам другой пример. Читайте. Лучше вслух.
О МАГИСТРАХ, ВАГАНТАХ, ИНКВИЗИТОРАХ
Становление феодального строя происходит на обломках Римской империи. Античная культура варварски разгромлена, резко снижен интеллектуальный потенциал общества. Какое-то время необходимый минимум грамотных людей обеспечивают церковные школы, но к XI веку положение меняется. Рушится натуральное хозяйство, и итогом разделения труда становится густая сеть новых городов, покрывшая Европу.
С развитием ремесла и торговли резко возрастает спрос на грамотных людей, и тогда в городах по инициативе преподавателей (нам бы такую возможность!) появляются нецерковные школы, материально независимые от церкви. Вот тут-то и возникла ситуация, когда предложение превзошло ожидание спроса. Что требовалось от школы детям ремесленников и торговцев? Необходимый минимум знаний (письмо, чтение, счет), чтобы успешно вести дело, унаследованное от родителя; в случае желания занять какую-либо церковную должность − некоторые специальные знания (богословие), а возможность изменить социальный статус предлагали медицина и юриспруденция.
Нецерковные школы, а затем образованные на их базе университеты, дают неизмеримо больше. Магистры, хорошо знакомые с античной культурой, приобщают к ней школяров. Студенты знакомятся с сочинениями Платона и Аристотеля, Птолемея и Архимеда, с античной поэзией. Они учатся мыслить творчески и становятся в иные отношения с миром. Многие, став на путь познания, уже не в силах свернуть с него. Из города в город, из одного университета в другой, от одного магистра к другому по дорогам Европы потянулись жаждущие знания школяры. Так на свет появились ваганты − образованнейшие люди средневековья. Их знания, их мысли опережают время и находят отражение в поэзии. Однако обществу ваганты оказываются ненужными.
В своем свободомыслии ваганты дошли до утверждения приоритета знания над верой. В противовес изуверским догмам об умерщвлении плоти ваганты восславили духовную щедрость, простые человеческие отношения и радости жизни. В эпоху крестовых походов и расправ с еретиками ваганты провозгласили равенство людей и религий.
Возникновение «Ордена вагантов» было обусловлено целым комплексом причин. Во-первых, университетские магистры преподавание строили на основе того, что осталось человечеству от античной культуры, несравненно более высокой, чем культура средневековья. Воспринять античную философию могли лишь наиболее творческие личности, в целом же общество было к этому не подготовлено; во-вторых, материальная независимость от церкви давала университетам известную свободу; в-третьих, магистры и школяры, объединяясь в университеты (средневековый университет — это не здание, собравшее под своей крышей преподавателей и студентов, а их союз для защиты собственных интересов), сумели постепенно добиться независимости и от светских властей. Таким образом, в отличие от аттических школ, для средневековых университетов было характерно отсутствие контроля со стороны государства!
Однако в XIII веке значительно усиливается римско-католическая церковь. Орден доминиканцев берет образование под жесткий контроль. Пресекая малейшие проблески живой мысли, доминиканцы уничтожают духовную базу вагантов, университет перестает пополнять их ряды. Доминиканская инквизиция преследует вольнодумствующих школяров. Одни под страхом смерти покаялись и осели, другие украсили собой городские виселицы. Рациональное мышление вступило в конфликт с окружающей общественной средой, что было трагедией многих незаурядных умов во все времена. Римская церковь, олицетворявшая все ненавистное вагантам, уродливо коверкая человеческую природу для укрепления своей власти, не могла обмануть критически мыслящих людей и потому уничтожила их.
О НАС С ВАМИ
Наше положение несколько предпочтительнее. Если в вагантах не нуждалась ни церковь, ни общество, то нам уже сегодня необходимо, чтобы из стен школы выходили творчески мыслящие, смелые, неординарные люди. Правда, нашему доморощенному «доминиканству» это вряд ли придется по нраву. Один молодой талантливый мастер производственного обучения, искренне озабоченный судьбой своих воспитанников, рассказывал мне, как однажды услышал от чиновника из отдела народного образования: «Ну чего ты так о них волнуешься? Чем больше дураков, тем легче жить!»
Это лицо Системы. Не удивительно, что многие учителя со временем так сливаются с Системой, что становятся ее частью и опасаются перемен. Впрочем, правильно ли винить учителей в том, что скорее является их бедой, чем виной? В том-то и дело, что учитель, невероятно загруженный самым нелепым бумаготворчеством, замордован всяческими проверками, унижен мизерной зарплатой, любое самое прогрессивное новшество воспринимает не иначе, как лишнюю нагрузку. И он прав!
«А когда же вы думаете?» − спросил великий физик своего студента, похваставшегося, что работает сутки напролет.
А когда же думать нашему учителю?
Даже институт новаторства в условиях Системы малоэффективен. Новаторы успешно используются Системой в целях саморекламы. Так, Система, стремясь продлить свое существование, делает лучших учителей своей частью. Система сильна своей антидемократичностью, замкнутостью, безгласностью, конформизмом, широкими возможностями воспроизводства, безотказным механизмом отторжения неугодных.
Имеются у нее и слабости, главная из которых — это объективное неумение вести открытую дискуссию, объясняющаяся тем, что опорой Системы являются косность, догматизм, чинопочитание, неразборчивость в средствах. Все эти прелести Система открывает при столкновении с широкой демократией, и потому обречена.
Исторический опыт показывает, что, при известных условиях, образование может опережать в своем развитии государственную систему. Вопрос о революции в средневековом образовании, давший миру вагантов, был все тем же вопросом о власти. Только независимость образования могла дать такие результаты, только инквизиторский контроль сумел все свести на нет.
Убежден, что перестройка школы может состояться, если мы устраним отчуждение от школы детей и родителей, предоставим им право выбирать учителей, что, в конечном итоге, означает право на получение образования и воспитания; если мы перестанем культивировать «подвижничество», а предоставим учителю нормальные условия работы: самостоятельность, свободу творчества, право на ошибку, свободное время, материальное обеспечение; и, наконец, самое главное, если авторитарные надстройки типа отделов народного образования раз и навсегда утратят свои контролирующие функции и превратятся во вспомогательные органы, главной задачей которых станет помощь школе, учителю, детям, родителям.
Пока этого не будет сделано, ни о какой перестройке школы не может быть и речи, школа так и останется в глазах всех мыслящих людей символом косности, невежества и ханжества.
Не напрасно ведутся дискуссии, не напрасно собирался и наш «круглый стол». Все это шаги к осмыслению проблемы. Ждать нельзя, потому что мы рискуем увидеть, как отсталое образование схватит наше с трудом выкарабкивающееся общество за ноги и потащит обратно в пропасть.
− И что вы скажете? Это отрывок из статьи нашего коллеги для «Учительской газеты». Этакий ответ на вопрос господина Поташника.
− Блестящий анализ ситуации. А вы знаете, Максим Юрьевич, я почему-то уверен, что это не было опубликовано.
− Отчего же вы так уверены?
− Не могу поверить, чтобы «УГ» даже в то время могла замахнуться на руководящие образованием органы.
− Правильно не верите.
− А основания для отказа?
− Потрясающие. Общий смысл в том, что, дескать, любой мыслящий человек это и так знает.
− Да ну? И много было таких мыслящих?
− Не сказал бы.
− Получается, что борьба за перестройку в образовании была проиграна.
− Не совсем.
− Но ведь система Постникова не прошла.
− Верно. Главный пункт мы проиграли… или, если угодно, не успели выиграть, но кое-чего все же добились. Во-первых, значительно увеличилась самостоятельность учебных заведений; во-вторых, резко уменьшилось «бумаготворчество»; в-третьих, большую свободу получили учителя.
− В чем же?
− В составлении программ. Тридцать процентов программы учителя имели право изменять по собственному усмотрению. В-четвертых, стали возникать так называемые учебные заведения нового типа: гимназии, лицеи и прочие. В этих заведениях учителя имели право полностью составлять авторские программы и утверждать в своем же методическом кабинете. Имели право составлять вопросы для экзаменов.
− Ну, а преподаватели? «На стену не полезли»?
− В эти заведения люди отбирались. Не всех подряд, имеющих диплом, туда брали.
− И что же?
− Это был успех. Действительно успех. Были отличные творческие преподаватели, были великолепные ученики. Правда, были случаи, что они страшно раздражали самих отцов-основателей… После развала Союза высшие инстанции подгребли под себя эти учебные заведения. Они теперь только называются «нового типа», а на деле все та же показуха застойных лет, все тоже бумаготворчество, изгнание неугодных, взятки, вымогательство, унижение перед вышестоящими и унижение нижестоящих, подлость, хамство… Есть, кажется, еще те, кто сопротивляется, но…
− Печально. Так все плохо?
− Не вижу ничего хорошего. Так. Отдельные проявления. Учителя истории − проститутки…
− То есть?
− Голубчик, Павел Иванович. Это было всегда.
− Всегда?
− По большей части. При Сталине − практически все, при Брежневе − все в основном.
− А сейчас?
− Подавляющее большинство моих коллег − натуральные проститутки. Они выдают учащимся то, что требует государство.
− Вы об этом писали. Не боитесь, что на вас разозлятся все историки?
− Не все. Историки не рассердятся, а только проститутки от истории.
− Кого вы имеете в виду?
− Всех тех, кто подстилается под нынешние требования, будь-то политические партии или политические деятели, или требования вышестоящих инстанций, или требования конъюнктурщиков из заведений повышения квалификации.
− Я не совсем вас понимаю.
− Голубчик, Павел Иванович, может быть, вы приемлете Гитлера?
− Гитлера?
− Гитлера. Фашизм. Национализм.
− Нет.
− Но ведь только все и делают, что восхваляют эту мерзость. Или вы всерьез считаете, что Сталин лучше? Этому подонку просто несказанно повезло, что он оказался, волей случая, на стороне антифашистов. Этот недоумок получил счастливый билет от другого недоумка − Гитлера. А господин Бандера? Недоросток с дебильной рожей, которого свои же и прибили, мерзкий националист, который орал, «що наша влада будэ страшною», который воевал на стороне Гитлера, волей которого были вырезаны сотни тысяч людей − это национальный герой? Эти полуграмотные ублюдки-бандеровцы − герои? Это фашисты. Мразь. В Германии сажают за пропаганду фашизма, а у нас в школах обучают преклонению перед ним. Обучают ненависти к России. Вы же видели эти учебнички для самых маленьких. Видели?
− Увы, вынужден признать.
− Разве не преступление прививать фашизм детям?!
− … Максим Юрьевич, мы снова отклоняемся от темы.
− Вы правы, коллега. Продолжим интервью. Спрашивайте.
− Насколько я понял, весомую часть тем для дискуссий времен Перестройки занимают экономические проблемы?
− Да. И один из вопросов, связанных с экономикой, это вопрос: кто мы?
− В смысле?
− А в том смысле, что многие люди тогда стали задавать себе вопрос: действительно ли мы живем при «развитом», как говорил Брежнев, социализме? И есть ли у нас социализм вообще?
Жизнь стала сера
Без Восторга Телячьего.
Помирать нам пора
Больше делать нечего.М. Марков, «Ошибка физиолога Ню».
− Нам долго внушали, что мы живем при развитом социализме.
− Но ведь не при капитализме же вы жили!
− Разумеется, нет, но это еще не значит, что у нас был социализм. Мало ли, что так говорили, мало ли, что так писали, провозглашали. Я могу тысячу раз повторить, что вы негр, но кожа у вас от этого не почернеет.
− Но люди же в это верили.
− Верили. Особенно на первомайских демонстрациях своего телячьего восторга.
− Вы считаете, что это было не искренно?
− Отнюдь нет. Вполне искренно, что хуже всего.
− Ну, почему же хуже?
− Потому что фанатизм − явление за пределами разума. Что такое социализм? Или, если угодно, что такое социалистический строй? Социалистическая формация? … Опля! Историк не может сформулировать…
− Подождите. Ну, это, когда все общее…
− Детский сад. Социализм − это общественная форма собственности на средства производства.
− Но ведь у нас и была таковая.
− Ни секунды.
− Как так?
− Карл Маркс утверждал, что предсказать конкретно, как будет выглядеть социалистический строй невозможно. То, что он будет, для него было несомненным. Такой вывод напрашивался, исходя из диалектического закона отрицания отрицания.
− Простите, но я не…
− Знаю, что вы «не». Это закон природы, и он гласит, что развитие идет по спирали, отрицая отжившие формы, и в то же время, повторяя их, но на другом уровне. Зерно, росток, колос, снова зерно, росток, колос или сперматозоид, зародыш, человек, сперматозоид, зародыш, человек…
− Но, насколько мне известно, марксизм выброшен на свалку.
− Да? Мне забыли об этом сообщить. В Оксфорде и Кембридже, по-видимому, этого тоже до сих пор не знают.
− Причем здесь Оксфорд и Кембридж?
− А при том, что, по моим сведениям, во всех английских университетах марксизм изучается самым добросовестным образом. Это же касается США, Японии и всех ведущих капиталистических держав. Там были глупости в период холодной войны, но еще до ее окончания марксизм снова стал признанным. Невозможно понять развитие экономики XIX века без трудов Маркса и Энгельса, а без понимания того периода, невозможно изучение экономики XX века. Так вот, Маркс утверждал, что невозможно предугадать, как будет выглядеть этот социализм на деле. Это будет как бы повторение первобытнообщинного строя, но на неизмеримо более высоком уровне. Понимаете?
− Так что же, по-вашему, выходит, что у нас не было общественной собственности на средства производства?
− Голубчик, ну, конечно, не было! Вспомните, как мы с вами беседовали о повальном воровстве в годы Застоя. Вы можете представить себе Генри Форда, который ворует со своего автомобильного завода гайки, отвертки, колеса и бежит раненько утречком на базар их продавать?
− Ха!
− Действительно смешно. Разве собственник так относится к своему имуществу?
− Значит, общественной собственности у нас действительно не было?
− Разумеется.
− Но ведь это означает, что и социализма у нас не было?
− Именно. Об этом я и говорю. Каждая последующая формация возникает в недрах предыдущего строя (это по Марксу-Энгельсу). Она там постепенно вызревает и отметает отживший порядок. Так первобытный строй вытесняется рабовладельческим, а тот, в свою очередь, феодальным. Ну, и так далее.
− Но ведь по своему экономическому развитию Российская империя отставала от других держав, следовательно, Ленин не мог рассчитывать на то, что, взяв власть в свои руки, большевики сразу же перейдут к социализму.
− А он и не возражал. И не собирался.
− Тогда зачем же он организовал Октябрьский переворот?
− Он считал, что, взяв власть в свои руки, большевики смогут обеспечить наименее болезненное развитие капитализма до тех пор, пока в его недрах не начнет развиваться социалистический строй.
− Ничего себе наименее болезненный. А Гражданская война?
− В тот момент уже нельзя было избежать этой войны. Ее главной причиной было крестьянское безземелье. Даже если бы Ленин с компанией опрокинулись в пресловутом пломбированном вагоне на пути из Швейцарии, все равно война бы была. Ее уже нельзя было предотвратить. Но Ленин таки нашел единственно возможный путь развития. Отсутствие помещичьего землевладения…
− НЭП?
− Он самый.
− Хорошо. Пусть так, но, по-моему, мы опять отвлеклись. В своей книге вы не упоминали о дискуссиях на эту тему.
− Упоминал. Редактор счел нужным… простите, не счел нужным это напечатать.
− Вырезал?
− Вырезал.
− Так расскажите.
− Извольте.
Что ж, мы долго спорили, кого-то удалось переубедить, кто-то остался при своем мнении, но очень важно то, что хотя бы в одном мы все сошлись: у нас никогда не было социализма.
Гавриил Попов.
− В то время уже для многих мылящих людей все более становится очевидным, что наш строй, порядок жизни трудно считать социалистическим, а потому закономерно возникает вопрос: а что же у нас, если не социализм? Кажется, одним из первых по этому поводу высказался известный экономист академик Абалкин. Он первым заявил, что у нас «ничейная» собственность на средства производства. Ему тут же возразили: «Как это «ничейная»? Раз собственность − значит чья-то!» «А! Верно, − сказал академик, − значит у нас государственная собственность на средства производства, а, следовательно, − государственный капитализм».
− Позвольте, Максим Юрьевич, но ведь тут какая-то нелепица. Собственность – значит, чья-то, ну а если не собственность?
− Вы правы, коллега, Абалкин попался на примитивной филологии. А государственный капитализм также зависит от своей собственности, как и частный. Что же мы видим у нас? Государственные чиновники разрабатывали идиотские проекты, осушали моря, гробили леса и за это получали ордена, медали, повышение по службе.
− Звучит парадоксально. Приводили собственность в негодность, и оттого повышался их уровень жизни. Нет, о государственном капитализме не может быть и речи.
− Именно, Павел Иванович, не может никакой. Была высказана гипотеза, что у нас азиатская деспотия.
− Ого! Это как в Древнем Вавилоне?
− Да. Но у нас все же было индустриальное общество, а параллель, которую проводили сторонники этой теории − параллель между вавилонскими крестьянскими общинами и советскими колхозами также не выдерживает критики. Вавилоняне зависели от своих общин. Вместе с ними они беднели или процветали, а наши колхозники больше интересовались своими приусадебными участками, чем колхозом в целом. Их основным доходом была базарная торговля, и приносила она куда больше прибыли, чем колхозная зарплата.
− Значит, нет?
− Значит, нет. Следующий вариант − военный коммунизм.
− Ну, уж нет!
− Это почему же?
− Военный коммунизм − это политика большевиков времен Гражданской войны. Заводы и фабрики (кроме военных) стояли, обменивать у крестьян хлеб было не на что, а армию и город нужно было кормить, в результате стали отбирать у крестьян так называемые «излишки». Кстати, первыми это придумали даже не большевики, а французские якобинцы.
− Находясь в такой же ситуации. Верно. Гражданская война, интервенция. Продовольственные отряды, комитеты бедноты. На нашу жизнь застойных времен похоже только тем, что колхозный урожай и колхозный скот брались государством задешево.
− Но ведь вы сами сказали, что колхозники больше рассчитывали на свои приусадебные участки.
− Да, на свои сады и огороды, на своих кур, уток и гусей, на свиней и дойных коров… Вы правы, назвать наш порядок жизни военным коммунизмом нельзя.
− Были еще названия?
− Авторитарный социализм…
− Что же, это ближе к истине. Хотя, какой же это социализм, если он авторитарный? Безалкогольная водка? Так это же не водка. Обезжиренное и обесцвеченное молоко − это просто вода. А какое бы название предложили вы?
− По имени автора. По-моему, он заслуживает эту честь.
− То есть?
− Сталинизм. Этот строй был искусственно создан Сталиным.
− Подождите, но ведь то же самое было в Китае и в…
− В Китае Мао просто скопировал сталинский опыт, да и в других странах соцлагеря либо сами копировали, либо мы им навязывали. Нет-нет, коллега, не отнимайте у Иосифа Виссарионовича этой «заслуги». Подобный порядок жизни обязательно должен быть назван сталинизмом.
− Ну, хорошо. Дискуссии − это интересно и полезно, но какие-нибудь реальные шаги по исправлению нашей экономики были сделаны?
− Да. И первой попыткой были реформы Абалкина.
− Того самого?
− Именно. Абалкин твердо решил покончить с порочной практикой, когда предприятия получали от государства деньги, выпуская продукцию, которую никто не покупал.
− «Синие костюмы»?
− И многое другое. Предприятия были переведены на хозрасчет.
− Хозяйственный расчет? То есть, сколько продал, столько и заработал?
− Совершенно верно. К этому прибавлялась самостоятельность предприятий. Государственный заказ (госзаказ) был уменьшен до 30%, а остальные 70% мощности предприятий последние имели право использовать по своему усмотрению, выпуская такую продукцию, которая пользовалась бы спросом у населения и, следовательно, была бы выгодной и производителям.
− Интересно.
− На свои 30% госзаказа государство выплачивало деньги и поставляло сырье, а остальное сырье предприятия должны были изыскивать и покупать самостоятельно. Понимая, что эта система сразу не заработает, Абалкин распорядился сделать огромные закупки за рубежом для того, чтобы успокоить население на то время, пока его реформы не обеспечат страну собственной продукцией.
− И что же закупалось?
− Продукты пищевой и легкой промышленности.
− И каковы результаты реформ?
− Фиаско.
− Фиаско? Но почему?
− Во-первых, абалкинские закупки население не увидит. Они осядут под прилавками саботирующих теневиков.
− Вместительные прилавки.
− Я, разумеется, выразился фигурально, а на самом деле теневикам пришлось попотеть. Позднее находили гаражи без автомобилей, битком набитые ящиками с разнообразными консервами, соками, колой, обувью, одеждой. Были нежилые квартиры, до потолка набитые тем же…
− А кто находил?
− Смотря где. В Донецке − шахтерский народный контроль. Не знаю, случайно ли они наткнулись на эти гаражи, но перепуганные теневики прислали на шахту целый автобус с товарами. Горняки написали краской на автобусе: «Шахтеры не продаются» и отправили его обратно. Тогда теневики срочно организовали ярмарку-распродажу, на которой началось столпотворение и несколько человек были раздавлены. Впрочем, это было уже после развала СССР. Первые годы «самостийности».
− Ну, а остальное? Главное? Хозрасчет, госзаказ?
− Не сработало.
− Но должно же было сработать!
− И Абалкин был в этом уверен. Я помню, как он спокойно сказал осаждавшим его журналистам: «Подождите один год. Сами все увидите».
− Один год? Он был настолько уверен в успехе? Но почему же фиаско?
− Он не учел одной вещи. Только одной. У нас по-прежнему отсутствовала конкуренция. Мы уже говорили о кооперативах. Если бы их не раздавили, они бы составили такую конкуренцию государственным предприятиям, что тем поневоле пришлось бы изыскивать способы удержаться на плаву, а это бы действительно способствовало экономическому развитию, но ведь мы знаем, что сделали с кооперативами.
− Позвольте, но хозрасчет и госзаказ оставались в силе.
− Да, но отсутствие конкуренции позволило директорам предприятий пойти по пути наименьшего сопротивления, и произошло то, что в экономике называется вымыванием дешевых товаров.
− Объясните, пожалуйста.
− Извольте. Наши товары по качеству делились на три сорта и плюс высший сорт. Соответственно, и цены на товары были различны, в зависимости от сорта, то есть от качества.
− Но это же правильно.
− Не возражаю. Но что делают наши предприятия в условиях хозрасчета? Они выпускают 30% по госзаказу товары третьего, второго, первого и высшего сорта, а остальные 70% − только высший сорт!
− То есть самый дорогой?
− Совершенно верно, а затем снижается качество, но марка высшего сорта все равно остается. Почему бы так не поступать, если нет конкурентов?
− Ой-ей-ей! Были еще попытки выйти из тупика?
− Да. Была программа Шаталина и Явлинского, которая называлась «500 дней». Вы конечно знаете Явлинского, а вот приходилось ли вам видеть Шаталина?
− Нет.
− Жаль. Такие люди запоминаются надолго. Он был фанат от экономики. Возможно, я ошибаюсь, но впечатление он производил именно такое, когда начинал говорить со скошенным на одну сторону лица ртом и рассуждать о рыночной экономике. Казалось, он готов положить на ее алтарь жизни сотен тысяч людей, неспособных выжить в условиях жесткой конкуренции.
− Ничего себе!
− Заметьте, я говорю только лишь о впечатлении. Ну, а Григория Явлинского вы конечно знаете?
− Да, разумеется. Но в чем суть этой программы?
− А суть этой программы, прежде всего, в приватизации предприятий и либерализации цен. Считалось, что у населения имеются значительные средства, за которые оно могло бы выкупить предприятия у государства.
− А они действительно были − эти средства?
− У теневиков − несомненно. Но ведь это от 2 до 5 % населения. А остальные?
− То есть предлагалось легализовать теневую экономику?
− Вывести из тени теневиков, вы хотите сказать? Может быть, это и не понравилось Горбачеву? Кто знает? Но либерализация цен − вот главный камень преткновения, хотя Шаталин и Явлинский попытались позаботиться о защите населения, но сработала бы эта защита? Польский опыт шоковой терапии на нашей почве? Когда поляки отпускали цены, они на тот момент тратили на пропитание 30% заработной платы, а мы все 90%. Им было куда падать, а нам?
− В своей книге вы писали, что премьер-министр Рыжков предлагал альтернативную программу.
− Совершенно верно. Сначала Горбачев одобрил «500 дней», а потом вдруг предложил совместить ее с программой Рыжкова. Шаталин и Явлинский категорически отказались это делать, понимая невозможность совмещения. Таким образом, их программа, как тогда говорили, оказалась «торпедированной».
− Но неужели Горбачев сам этого не понимал?
− Думаю, понимал, но притворялся непонимающим. Может быть, наоборот, слишком хорошо понимал, чем может закончиться «шоковая терапия» для СССР. Вспомните «лихие девяностые». Население Украины тогда уменьшилось на четыре миллиона человек (потом еще на два) и не говорите мне, что все уехали в Израиль.
− Да, я в курсе как это все происходило.
− Кстати, против программы выступила одна весьма интересная личность − экономист Лариса Пияшева. Впервые она прославилась в 1987-ом. Или 88-ом. Не помню. Была очень резкая статья в «Новом мире». Она, безусловно, грамотный экономист, но никудышный философ. Впрочем, речь не об этом, потому что в октябре 1990 года, выступая против «500 дней», она проявила себя и философом тоже.
− Каковы же были ее аргументы?
− Оставьте. Дело не в ее аргументах «против», а в ее предложении, предложении убежденной «рыночницы», как она сама себя называла: все еще раз, в последний раз, поделить.
− «А вы и способ знаете?» − как спросил профессор Преображенский Шарикова.
− Браво, Булгакова цитируем. А Лариса Пияшева предложила этот способ. Цитирую: «… оценить стоимость всего государственного имущества, подлежащего приватизации, и разделить его поровну между всеми гражданами страны, включая грудных детей… Что же касается способа раздачи, то здесь все просто: каждый человек получит свой инвестиционный чек, свое право на собственность. И это право он может реализовать, как захочет».
− Позвольте! Это что же, ваучер?
− Да. В нашей стране его называли так, а вот имя автора − Ларисы Пияшевой− забыли. И еще. По ее подсчетам ваучер должен был стоить 10-15 тысяч рублей.
− Сколько-сколько?!
− Это на советские рубли.
− Как же нас надули!
− Именно.
− А как Горбачев отреагировал на это предложение?
− Я даже не уверен, что он его читал. Это была статья в «Комсомольской правде», и дошла ли она до Горбачева? И вообще, у меня сложилось впечатление, что он тогда больше рассчитывал на план Маршалла. В то время у него уже были основания надеяться на широкомасштабную экономическую помощь «Большой семерки»… но, уважаемый Павел Иванович, давайте поговорим об этом в следующий раз.