День третий

Эта конференция была воспринята на­родом
как проигрыш Перестройки.

Мнение рядового обывателя.

− Ну, коллега, вы и эпиграф подобрали.

− К мнению обывателей, по-моему, стоит прислушиваться.

− Учитывать, уважаемый Павел Иванович. Учитывать, но не прислушиваться. Если бы вы только знали, сколько людей во все века жили, не понимая времени, в котором они живут. Чем мотивировал этот ваш «обыватель» свое мнение?

− По его словам, на конференции при голосовании были провалены все важные предложения.

− Так я и думал. Чисто арифметический подход. Так полковник Толь считал, что Бородинское сражение было проиграно, а Кутузов наоборот, что это была победа, и Лев Толстой был согласен с последним.

− Но конференция? Кстати, я согласен с Кутузовым.

− Я тоже. Не забудьте, конференция была партийная, то есть состояла только из коммунистов. Выборы уже были альтернативными, но бюрократы ставили столько препонов, что обеспечили перевес в свою пользу 40 против одного! И, тем не менее, это была победа. Никогда со времен появления телевидения столько людей еще не смотрело партийных собраний. Люди впервые увидели настоящую борьбу мнений, увидели друзей и врагов, услышали живую смелую человеческую речь вместо обычного занудного бюрократического словоблудия. Интереснейшие персонажи истории! Калашников, который выступил против «необъективного» освещения событий некоторыми газетами и журналами (тот самый, который раздавал копии письма Нины Андреевой своим волгоградским агитаторам), Карпов из Союза писателей, который под недовольный шум в зале похвастался изданием запрещенных книг Рыбакова, Дудинцева, Распутина, Астафьева и тут же обвинил органы печати за то, что они разошлись по разным лагерям. Бондарев, известный советский писатель, обласканный брежневской номенклатурой, привыкший к почестям, славе, наградам, экранизациям и театральным постановкам своих романов, который, перепуганный неожиданным взлетом своих прежде опальных соперников, выступил опять же против перестроечной прессы и саму Перестройку сравнил с самолетом, который не знает места посадки. Федоров, знаменитый микрохирург, резко возразивший Бондареву и заявивший бюрократам, что изобретение, сделанное человеком, принадлежит, прежде всего, именно этому человеку, а не государству. Кабаидзе, который заявил, что ему для работы совершенно не нужно министерство, и что министры должны кормиться от производства, а не наоборот: «Будет министр мышей ловить − будем кормить, а нет…», в том числе обвинивший бюрократию в огромном количестве ненужных бумаг: «И я понял одно: безнадежно бороться с бумагами, надо убивать их авторов». Когда и где наш советский человек мог слышать подобное? А академик Арбатов, вступившийся за прессу, напомнивший о преступлениях номенклатуры времен Брежнева (Рашидов, Медунов, Щелоков, Кунаев), о сталинских кампаниях против «врагов народа», врачах-убийцах, менделистах-морганистах, лженауке кибернетике и подчеркнувший, что такое было возможно только в «условиях послушной и безгласной прессы». Главный редактор «Знамени» Бакланов бросил в лицо антиперестройщикам: «Неужели мы только вдохнули глоток свободы, и все уже поперхнулись? Уже закашляли?»
И, наконец, весь Союз увидел знаменитого Бориса Ельцина. Он произвел двоякое впечатление. С одной стороны, выступал довольно смело, с другой, просил о реабилитации за свое «несвоевременное» выступление на Октябрьском пленуме прошлого года.
Выступил и его главный оппонент Лигачев с его знаменитым «Борис, ты не прав» и не менее знаменитой фразой: «На Западе меня ругают, значит, я все делаю хорошо» (Был ли это намек? А Горбачева на Западе хвалят, значит, он все делает плохо?), а также с обвинениями в адрес Ельцина, которые поддержали и другие делегаты.
И смелое выступление свердловчанина Волкова в защиту Ельцина, и трусливый поступок остальной свердловской делегации с ее письменным заявлением в президиум, что они-де с Волковым не согласны. По-моему, по возвращении в Свердловск только один Волков мог смело глядеть в глаза своим избирателям.

− Так, по-вашему, эта конференция была победой? Как при Бородино?

− А вот прочтите отрывок из школьного сочинения. Его когда-то написала моя ученица Лена Клименко.

− «Перестройку, малочисленные прогрессивные депутаты с места не сдвинули, но и задавить ее не дали. Значение конференции в другом: простые люди вдруг поняли, что можно иметь свое личное мнение, говорить его вслух, бороться за свои права, спорить, не боясь попасть за решетку».

− Ну как?

− Пожалуй, исчерпывающе.

− Да. А между тем уже лилась кровь.

− Кровь? Вы имеете в виду Карабах?

− Это было позднее, а первая кровь пролилась в Алма-Ате − столице Казахской ССР.

− Да, помню, я читал об этом. Восстали казахи, возмущенные русским засильем…

− Чепуху вы читали, голубчик. Знаю я эту статейку. Она вышла много лет спустя. Кому-то понадобилось обелить то варварство, которое вдруг ярким спичечным пламенем вспыхнуло в Казахстане и так же спичечно быстро угасло. Кому? Не знаю.

Так вот, не так все это было. Совсем не так.

Браться Стругацкие, «Отягощенные злом».

− Во-первых, никакого «русского засилья» или угнетения не было. Это все бред. Надо отдать должное советскому правительству, которое назначало на руководящие посты в республиках только национальные кадры, поощряло получение высшего образования, прежде всего, для местного населения, давало зеленый свет национальным театрам, кинематографу, самодеятельным коллективам, танцующим или поющим… Так что вранье, что Россия угнетала остальные четырнадцать республик − это полный бред и чепуха. В частности, в алма-атинские ВУЗы поступить было гораздо проще казаху, чем русскому. Первому было достаточно не провалить экзамены, а второму требовались вообще все отличные оценки. Во-вторых, не стоит забывать, что именно русские, я подразумеваю и украинцев, и белорусов, строили в Казахстане, и не только в нем, города, заводы и фабрики, институты и университеты, оросительные системы и многое другое. Что же касается взрыва в Алма-Ате в 1986 году, то это не было выступление казахов против русских.

− Ну, а что же было?

− Был студенческий бунт, спровоцированный «золотой молодежью» клана Кунаева.

− Кунаева? Но ведь он был снят с должности руководителя республики.

− Именно поэтому. Многочисленные родственники завладели выгодными постами, имели по несколько квартир, хотя в то время полагалась только одна квартира на семью, и когда Кунаев, их глава и покровитель, был снят, а на его место поставлен Колбин…

− Простите, Колбин?

− О! Это легендарная фигура. Для того времени, разумеется. Иногда я думаю, что если бы все коммунисты были такими, как Колбин, или такими, каким нам он представлялся в то время, компартия и сейчас была бы у власти.

− Чем же он знаменит?

− Руководил различными автономиями национальных окраин, не пользовался номенклатурными привилегиями, жил с семьей в трехкомнатной квартире, добросовестно работал и слыл полиглотом.

− Полиглотом?

− Представьте себе. Он говорил на родных языках тех народностей, которыми ему приходилось руководить. Выучивал. Просто выучивал. Помню, как его встретили журналисты в аэропорту, и одна молоденькая прямо так его и спросила: «А правда, что через полгода вы будете разговаривать на казахском языке?» Он рассмеялся, потом лицо его стало серьезным, и он ответил: «Буду».

− Потрясающе.

− Вот он-то и перепугал клан Кунаева. Неподкупный, справедливый…

− «Есть от чего в отчаянье придти»?

− Угу. И они решили воспользоваться тем, что он русский. Подняли свою «золотую молодежь», те повели за собой сбитое с толку казахское студенчество. Не дадим, мол, русскому править нами!

− В той статье, о которой мы с вами упоминали, этот бунт рисовался стихийным возмущением.

− Господь с вами. Какая стихия? Грузовики, забитые до отказа ящиками с водкой для поднятия духа бойцов за национальные идеалы − это стихия? За это ведь деньги надо было платить. И немалые. Избиение русских детей в детсадах − головами о стену − это что? Я ведь побывал в Казахстане вскоре после этих событий. Наслушался. Казахи очнулись. Говорили, стыдно русским в глаза смотреть. Конечно, были подняты войска и «золотую молодежь» кунаевского клана быстро скрутили, а остальные сразу же очнулись, лишь только протрезвели. Все-таки казахи не националистический народ, не фашистский.

− А что же Колбин?

− А Колбин есть Колбин. Лишние квартиры у кунаевцев были конфискованы и розданы очередникам. Охотничьи домики были отданы детским садикам под летние дачи. В СССР многие детские сады имели так называемые летние дачи, куда детей, разумеется, с согласия родителей, вывозили на все лето.

− Интересно. Но охотничьи домики..?

− Ох, Павел Иванович, вы как себе представляете охотничий домик? Этакая шукшинская избушка в Сибири? Нет. Это были двухэтажные особняки. И было их более трех сотен по всему Казахстану. Наши партийные лидеры обожали поохотиться на сайгаков. Так что Колбин обеспечил летними дачами более трехсот детских садов.

− А потом?

− А потом, видимо, чтобы не создавать почву для на­ционалистических настроений, Колбин будет переведен на другую работу, а во главе республики поставят казаха, Назарбаева. Слыхали о таком?

− Разумеется. Он и сейчас там президент. Только вот…

− Не надо «только вот»! Знаю, вы сейчас начнете о культе личности, но мы говорим о Перестройке! А тогда Назарбаев вызвал к себе лидеров новоявленных националистических группировок и строго напомнил им о роли русских в становлении их республики, строжайшим образом предупредив о недопустимости каких-либо выпадов в адрес русскоязычного населения Казахстана. Не знаю, тыкал ли он их носом в Конституцию СССР, в то место, где написано о недопустимости разжигания межнациональной розни, но конфликт был погашен, и ничего подобного более не происходило.

− А Карабах?

− А вот в Нагорном Карабахе пролились реки крови. Нагорно-Карабахская автономная область (НКАО) входила в состав Азербайджанской ССР. Там проживали в основном армяне и азербайджанцы. Почему армяне НКАО вдруг решили, что Карабах должен отойти к Армении? Даже географически видно, что эта область узкой лентой врезается в Азербайджан и разрастается в пузырь уже внутри соседней республики. Почему же это вдруг армяне решили, повторяю вопрос, что НКАО должна быть в составе Армении?

− По-видимому, должны были быть на это какие-то причины. Сами-то они мотивировали эти пожелания?

− Да. По их словам, азербайджанское руководство третировало армянское население. Не предоставляло достойных рабочих мест, вытесняло из очередей на квартиры.

− Даже если это правда, не слишком ли радикальный выход предложили карабахские армяне? Ведь это бы означало простую перемену мест. Тогда армянское руководство начало бы, как это вы выразились, третировать азербайджанское население?

− Вот и я до сих пор не знаю, кто виноват в этой кровавой каше. Последний конфликт армян и азербайджанцев был за восемьдесят лет до этих событий, и царское правительство как-то справилось с ситуацией. Горбачеву это не удалось. Я видел в прямом эфире встречу руководства обеих республик в присутствии Горбачева. Михаил Сергеевич был резок и напорист.

− Против кого?

− Против армян. Он был против перехода НКАО в состав Армении.

− Почему?

− Отчасти, Павел Иванович, вы сами ответили на этот вопрос. А еще ему, видимо, не хотелось создавать прецедентов. Мало ли кто еще чего потребует в нашей многонациональной стране?

− И полилась кровь?

− Целые реки. Резали армян в азербайджанских городах и наоборот, села воевали друг с другом. Был один случай, когда женщина-председатель колхоза обогнала свою сельскую молодежь, идущую вырезать соседнее село, и бросила свой платок перед ними…

− Горский обычай? И что же?

− Они остановились и повернули обратно.

− Потрясающе!

− Но ведь это был единственный случай. Единственный! А так, наоборот, мне известны случаи, когда женщины благословляли эти походы. Крестовый поход христиан или газават мусульман − какая разница? Продавалось оружие, в дело вступили и регулярные части. После введения президентского правления эта бойня временно прекратится, но…

− Так что же все это было?

− Не знаю.

− Не знаете? Вы − историк?

− Голубчик, если вам встретится человек с дипломом историка и скажет, что он все знает, покажите ему вежливо дулю в кармане и еще более вежливо удалитесь. Я не занимался этой проблемой специально, но слышал мнение, что кому-то эта резня была очень выгодна, как высокие цены в кооперативных кафе или пустые прилавки в магазинах.

− Максим Юрьевич, одна из глав вашей книги называется почти как у Оруэлла − «1989», а эпиграф вы взяли у Булгакова…

Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй.

М.А. Булгаков, «Белая гвардия».

− Да, и уверен я, что к этой главе лучшего эпиграфа не подберешь. 1989 год вместил в себя всю Перестройку. Ее искания и потери, ее смех и драматизм, ее величие и позор, ее задор и кровь, ее жизнь и смерть, ее надежды и крушения. Это был воистину великий год.

− Вы начинаете хронику этого года с февраля?

− Да, в феврале мы закончили вывод войск из Афганистана.

− Что вы думаете об этой войне?

− Моя книга не о войне в Афганистане, а о Перестройке, поэтому будем придерживаться этой темы. Единственное, что могу сказать, так это то, что меня приводило в бешенство отношение наших бюрократов к солдатам-афганцам. «Потерял ногу в горах» − это запись в военном билете! Он что ее на горнолыжном курорте потерял? Или «Я тебя туда не посылал». А кто посылал? Такие же умники номенклатурные, как ты, мерзавец. При Перестройке к «афганцам» отношение изменилось: войну признали войной, и стало возможным получать военные пенсии, квартиры, другие льготы, а с другой стороны, нашлось много желающих побросать камни…

− И что вы можете сказать о выводе войск?

− Могу сказать, что генерал Громов был на высоте.

− Какая там высота? Просто вывели войска.

− Не скажите. Я был уверен, что наши арьергарды захлебнутся в крови. Это же классика истории, не правда ли?

− Пожалуй. Со времен Роланда.

− Да. Но вывод наших войск был несколько другим. Все контролирующие районы вывода душманские главари были вызваны на переговоры и предупреждены, что боевая авиация сосредоточится вдоль границы, и если хоть один выстрел будет произведен по нашим войскам, то она поднимется в воздух, и горе тем районам, где этот выстрел прозвучит.

− И что же?

− Не прозвучало. Где же их душманский патриотизм? Струсили. Я полагал, что Наджибулу повесят через недельку, но басмачи стали выяснять отношения между собой и тот протянул еще год. Кстати, я был в полном восторге, когда в теленовостях «душманов» сначала стали называть «моджахедами», то есть переименовали «бандитов» в «повстанцев», а затем − «отрядами непримиримой оппозиции».

− Ага. Переименовали негров в афроамериканцев.

− Советская Армия выходила точно по графику, уничтожая за собой всю советскую символику − это были памятники с нашими пятиконечными звездами, стоящие на местах боев, сталкивая в пропасти поломанную технику… Вышли без потерь. Говорят, что генерал Громов последним и пешком пересек границу по мосту через реку…

− Красиво.

− Да. И война была окончена. И опять же, закончил ее Горбачев. Представляете радость матерей и жен, отцов?
А в апреле произошла трагедия. И часть «афганцев» использовали в этой пьесе.

− Вы имеете в виду «Бойню в Тбилиси»?

− Именно так я это и называю.

− Но, по-моему, государство имеет право защищаться от анархии, от сборищ с антигосударственными лозунгами…

− Стоп! Вы ошибаетесь. Никаких антигосударственных лозунгов не было. Ни против Горбачева, ни против Перестройки.

− Отчего же они собрались?

− Это собрались люди, поддерживающие Перестройку, они собрались у своего «Белого дома» − обкома партии, в котором засела местная партийная номенклатура, саботирующая Перестройку. И именно против своего партийного руководства тбилисцы и выступили.

− А националистические, антирусские лозунги?

− Этого не было. Русские, бывшие в это время в Тбилиси, рассказывали, что можно было подойти к этой толпе и спросить дорогу, как тут же выделялось два-три человека, которые не просто показывали, а провожали до места и возвращались. Были и фашисты. Местные фашисты в черных рубахах и зеленых штанах, но этих из толпы выгоняли сразу, и они свои митинги проводили поодаль.

− Зачем же было разгонять?

− Разгонять? В таком случае я бы и назвал эту главу «Разгон демонстрации в Тбилиси», а как там сказано?

− «Бойня в Тбилиси».

− Именно. Вот послушайте. Не один день народ стоял перед своим «Белым домом». Из-за очередного отъезда Горбачева за границу на хозяйстве оставался все тот же Лигачев. По согласованию с тбилисским руководством, он отдает приказ войскам идти в город и разогнать демонстрацию. Войска идут, но в это время возвращается Горбачев. Возвращается вместе с министром иностранных дел, бывшим первым партийным секретарем Грузии, Шеварнадзе. Не доложить нельзя. Выслушав Лигачева, Горбачев отдает два приказа: войска остановить, а Шеварнадзе утром лететь в Тбилиси и поговорить с собравшимися у «Белого дома» жителями. Шеварнадзе в Грузии был популярен. Наверное, не меньше, чем когда-то Машеров в Белоруссии. Но разве на руку было консерваторам, чтобы Шеварнадзе говорил с народом? И происходит нечто странное. Более чем странное. Войска не получают никакого приказа и продолжают двигаться, а Шеварнадзе, для которого уже был готов специальный самолет, утром звонят из тбилисского обкома и оповещают, что в его приезде нет необходимости. С народом-де они сами договорились, и толпа разошлась. Шеварнадзе пожал плечами и остался в Москве − министру иностранных дел и без того есть чем заняться. А войска, между тем, продолжают идти и к ночи вступают в город… Дальше начинается еще более странное. Я видел первый телевизионный репортаж с места событий. Телекамера от «Белого дома» взглянула налево и показала, как с зажженными огнями по проспекту медленно ползут БТРы, потом объектив прошелся вправо по лицам, стоящим в толпе, потом еще правее, и все увидели, как по правой стороне идет пехота с пластиковыми щитами в руках…

− Они что же перекрыли людей с двух сторон?

− Добавлю, что впоследствии было выяснено, улочки, ведущие с площади за спиной толпы, были перекрыты грузовиками.

− Им не оставили выхода? Так какой же это разгон демонстрации? Это же…

− Что, коллега?

− Вы правы. Бойня.

− Тбилисские консерваторы решили проучить свой собственный народ, чтобы никаких более мыслей не возникало о каких-либо протестах, акциях и прочее.

− И, быть может, дискредитировать Горбачева? Ведь он в это время уже был в Союзе.

− Что же, может быть. Комиссия Собчака придет примерно к таким выводам. Когда жителей Тбилиси сжали со всех сторон, посыпались удары дубинок, полетели гранаты слезоточивого газа, так называемой «черемухи», огромная толпа все же опрокинула солдат, часть ее помчалась по проспекту, и тогда на бегущих людей был брошен взвод десантников Витебской дивизии, которую недавно вывели из Афганистана.

− Зачем?

− То же спросил и Собчак. Ответ был невероятен: «Чтобы ликвидировать прорыв».

− Прорыв? Что за бред? Немцы прорвали фронт и идут на Москву?

− Увы, если не бред, то вполне бредовая реальность. Десантников тоже, разумеется, отбросили, и они, разъяренные, гнались за бегущими и лупили их саперными лопатками. Часть беглецов пытались укрыться за колонами театра, и им пришлось бы плохо, если бы не грузинская милиция, взявшая их в оцепление под свою защиту… Двенадцать трупов, сотни раненых и отравленных.

− Ужасно.

− Могло быть еще ужаснее. Представьте себе, я имею сведения, которых не было у комиссии Собчака.

− Любопытно.

− Даже любопытнее, чем вы полагаете. В это время в Тбилиси проходила научная конференция химиков. Я уж и не помню общесоюзная ли, европейская, международная. И была там одна девушка-химик, наша с вами землячка.

− Из Донецка?

− Без наших ничего не делается. И влюбился в нее один высокопоставленный грузин. Ухаживал за ней, по ее словам, безуспешно, но красиво. Конференция шла своим ходом: пленарные заседания, секционные − все как обычно, а по вечерам специальная комиссия планировала всевозможные развлечения − музеи, галереи, театры. В тот роковой вечер химики собрались в том самом театре неподалеку от площади с митингующими. В вестибюле театра наш высокопоставленный грузин находит предмет своих ухаживаний и между ними происходит приблизительно такой диалог:
«Вы должны немедленно отсюда уйти. Я вас отвезу».
«В чем дело? Я не собираюсь никуда уходить».
«Будет нападение. Уходите немедленно».
«Какое нападение?»
«Я не могу сказать. Только уходите немедленно».
«Хорошо я уйду».
«Отвезти вас?»
«Нет».
«Но вы уйдете?»
«Я уйду».
Он выходит из вестибюля, а наша героиня остается в смятении. Ну, вот что делать? Уйти и никого не предупредить? Подло. Трусливо. Бегать по вестибюлю и орать всем химикам «уходите»? Глупо. После недолгих размышлений она обращается в эту комиссию по культурному досугу. Те недолго размышляли. Вспомнились фашисты-чернорубашечники, что-то много их в окрестностях театра, общая какая-то недобрая атмосфера этого вечера, и они быстро принимают решение. Они начинают прохаживаться по вестибюлю и тихонько предупреждать о нависшей угрозе. В какие-нибудь десять-пятнадцать минут научный мир маленькими группками покидает театр.

− Вы думаете, нападение планировалось именно на театр?

− Уверен. И это было бы фашистское нападение. Представляете? Избиение, может, и убийства представителей международной научной конференции… Сделали бы это местные фашисты, а обвинили бы в этом народ у «Белого дома». Это был бы повод не «черемухой» и лопатами, а огнестрельным оружием воспользоваться, танками давить. Сорвалось. Подумать только! Один влюбленный мужчина, одна порядочная женщина, и рухнул так четко продуманный план − псу под хвост.

− А где сейчас эта женщина?

− Все там же. Донецкий национальный технический университет, кафедра общей химии. Звать − Рублева Людмила Ивановна. Не всем же химикам «нинами андреевыми» быть.

− А мужчина?

− Не знаю. Ни имени, ни должности. Знаю, что обещал к ней вскоре приехать, еще тогда, но так и не собрался. А ведь больше двадцати лет прошло. Может тогда уже за это расплатился. Могли увидеть, узнать, догадаться… Жаль, если так.

− М-да! Ну, хорошо, Максим Юрьевич. За апрелем идет май. А это, как мне помнится, Первый съезд народных депутатов. Был ли он продуктивнее XIX партконференции?

− В каком смысле? В смысле принятых решений? И да, и нет. В смысле победы − безусловно.

− Но какая же победа без принятых решений?

− Как при Бородино. Мы это уже обсудили, и к тому же я не сказал, что не было никаких принятых решений.

− В вашей книге меня очень заинтересовал эпизод с участием Ельцина и Казанника.

− Да, действительно, но я не описал того, что творилось на выборах. Это ведь народный съезд, и принять в нем участие могли не только члены компартии. Нашлись люди, так называемые самовыдвиженцы, которых номенклатура старалась к этим выборам не допустить. Я был знаком с одним из них. Школьный учитель истории.

− Истории?

− Да, наш с вами коллега. Он объявил в своем коллективе, что собирается принять участие в этом съезде, зачитал на собрании свою программу, был единогласно поддержан, но потом в школу нагрянула комиссия и признала эти выборы сфальсифицированными.

− О, «фальсификация», как много в этом слове для сердца нашего слилось.

− Именно, и особенно для нашего.

− Но, позвольте, а там-то какие были претензии?

− Комиссия сверила протоколы собрания с расписанием занятий и обнаружила, что у некоторых учителей в день выборов был выходной, точнее, так называемый методический день.

− Но ведь они могли придти на это собрание?

− Так наш кандидат в депутаты это и объяснил. Сказал, что по его личной просьбе эти люди в свой выходной день пришли в школу.

− И что комиссия?

− «Ничего не знаем, ничего не знаем. По расписанию у них занятий нет, значит, и на собрании их не было».

− Ага. То есть «ну, все равно».

− Браво еще раз! Тем не менее, соотношение сил изменилось. Вместо одного мыслящего человека к сорока ретроградам, соотношение стало один к двум. Съезд был великолепен. Его смотрело и слушало еще больше людей, чем партконференцию. Никогда еще советский человек не был свидетелем такого потрясающего зрелища. Я имею в виду, разумеется, массового зрителя. Это обсуждалось в трамваях, троллейбусах, в скверах и парках, в домах и на площадях. Помню курьезный случай и со мной. Я работал тогда в институте, в пятнадцати минутах ходьбы от моего дома. Моя лекция была в двенадцать, а я не отрывался от телевизора. Тянул время до последней минуты. Но пришлось встать и идти на работу, и тут я обнаружил, что ничего не потерял. Май был жаркий, все окна распахнуты и из каждого окна… Что?

− Съезд народных депутатов?

− Именно. Я все слышал. Шел и слушал. Захожу в аудиторию. Вижу сорок слушателей-учителей, которые смотрят на меня каким-то особенным взглядом. Сразу все понимаю, вздыхаю и говорю: «Ну что, пошли?» И никто даже не спрашивает куда. Идем в общежитие к телевизору. Сесть, разумеется, некуда, но всю пару мы стоя смотрим Первый съезд народных депутатов.

− Вы рисуете какие-то фантастические картины. Неужели все…

− Я уже говорил, что, увы, не все! Не все понимали, да и сейчас не понимают, в каком мире они жили, живут, происходившего и происходящего.

− И что же происходило?

− Много веселого. Мы опять увидели Ельцина, но это был другой Ельцин, который уже не выпрашивал реабилитации. За прошедшее время его популярность так возросла, что ему уже было все равно, реабилитирует его какое-то там политбюро или нет. Мы увидели академика Сахарова!

−Простите, это физик-ядерщик?

− Именно. Приложил свою руку к созданию водородной бомбы. Когда увидел ее на испытаниях, оценил последствия для человечества в целом, стал борцом за мир и отказ от гонки вооружений.

− Но Брежнев тоже считался борцом за мир…

− Да, но он боролся за мир против США, а Сахаров и против США, и против Советского Союза. Андрей Дмитриевич был оригинальной личностью. Даже в еде. Вы можете себе представить горячую селедку?

− Вполне. У нас в общежитии ее вьетнамцы жарили.

− Нет. Не жареная, а нормальная селедка, но только подогретая. Сахаров вообще не признавал холодной пищи. Впрочем, не в этом дело. Он был объявлен диссидентом и сослан в Горький. Высылать из страны его опасались − слишком много секретов знал, сажать тоже − слишком был известен в мире. Жил в Горьком под наблюдением КГБ, квартиру по-хамски обыскивали во время его прогулок. В знак протеста против этих обысков объявил голодовку, но ему вскоре объяснили, что умереть ему не дадут. Будут связывать и «кормить» через нос.

− Через нос? Как это?

− Ну, извините, методика мне не известна. Знаю, что трубочку суют в нос и проталкивают до желудка. Потом через нее вводят питательные смеси.

− Какая мерзость.

− Да, но голодной смерти не будет. Сахаров отказался от голодовки. За теми, кто навещал его, также устанавливалась слежка. Тем не менее, даже в этих условиях он ухитрился передать за границу несколько статей. КГБ опростоволосилось. Всемогущество этой организации сильно преувеличивалось. Хотя гадости они умели делать крупные. Не тем, кто на самом деле их заслуживал, но умели.

− И каким же образом Андрей Дмитриевич оказался на съезде? Ведь он там был в качестве избранного народного депутата, если я правильно вас понимаю?

− Совершенно правильно понимаете. А из Горького его вызвал в Москву все тот же Горбачев. Позвонил и сказал: «Андрей Дмитриевич, хватит. Возвращайтесь!» И Сахаров вернулся.

− Так просто?

− Ха! Говорят, и Андропов предлагал, мол, пусть напишет заявление, а Сахаров в ответ: не буду ничего писать, и пошли вы все. А Горбачеву поверил! И, кстати, во всех интервью о Горбачеве отзывался очень хорошо, но благодарность Горбачеву не мешала принципиальности Сахарова. Если он считал, что тот в чем-то не прав, он лез на трибуну и смело критиковал его. Вы его вообще видели?

− Нет, но мне он сейчас представляется гигантом.

− Господи, ну каким гигантом? Малюсенький, старенький, с седым и реденьким венчиком волос вокруг плеши, с тихим голоском…

− В самом деле?

− Так оно и есть. Но его слушали. Не помню, но какой-то журналист сравнил тихую речь Андрея Дмитриевича с голосом совести. Совесть не кричит в человеке, не бьет в барабаны, не трубит. Ее голос тих, но мучителен, когда человек ее замарал. Голос Сахарова был голосом совести всего нашего общества. Кстати, это он потребовал создания правительственной комиссии по расследованию «Бойни в Тбилиси». И комиссия была создана во главе с Собчаком. Впрочем, об этой комиссии мы уже беседовали. Занятный эпизод произошел с Ельциным, когда из числа собравшихся депутатов избирали Верховный Совет. Для Ельцина места не хватило!

− Не хватило? Для популярнейшего, по вашим словам, человека в стране?

− Не по моим это словам, но Ельцин действительно по своей популярности, если и не превосходил Горбачева, то был около него. Я же сказал, ретроградов было все равно вдвое больше, чем перестройщиков. Ельцин оказался первым в списке неизбранных. Понимаете? Первым! Набрали необходимое число членов Верховного Совета, а для Ельцина места не хватило. Видно было, что назревает скандал. Ельцин сидел и презрительно улыбался, на Горбачеве не было лица, шум в зале усиливался. И тут депутат Казанник просит слова.

− Казанник? Кто это?

− А уж и не припомню. Кажется, из Сибири. Интеллигентный человек с картаво-ленинстким произношением.

− И что же?

− А то, что он прямо заявляет, что народ не поймет, если такая известная и популярная фигура, как Борис Ельцин не пройдет в Верховный совет. А сам поэтому предлагает следующее: он, Казанник, выходит из Верховного Совета, а на его место проходит Ельцин. Что тут началось! Трибуна едва не рухнула от полезших на нее ретроградов: Казанник не имеет права! Он плюет на избрание его народа! Хочешь выйти из Верховного совета − выходи! Но не сметь! Не сметь ставить условия и торговаться! Депутатское место − не предмет торговли! Я передаю только общий смысл возражений и истеричность консерваторов. Народ у экранов ждал. Вся страна застыла в напряженном ожидании. Стоп!!! Предвижу ваш вопрос. Да, были миллионы, которые этого не наблюдали, ничего не понимали, но я не собираюсь называть их «страной». И тут на трибуне оказывается Рой Медведев.

− Простите, Рой Медведев, который написал книгу «О Сталине и сталинизме»?

− Тот самый.

− Его не посадили за это?

− Андропов прикрыл.

− Андропов?

− Именно. В брежневское время в партии наметился странный крен в сторону Сталина. Брежнев даже доклад собирался произнести в пику Хрущеву.

− То есть доклад, восхваляющий Сталина? Не может быть!

− И, тем не менее, это так. Возмутились компартии «братских» стран, а равно и коммунисты капиталистических держав. Затею пришлось бросить, но «крен» остался. Рой Медведев опубликовал свою книгу в Нью-Йорке, переправив ее туда, разумеется, нелегально. Андропов, в то время шеф КГБ, предостерегал его от этого опрометчивого шага, но книга была издана в США. Роя Медведева исключили из партии, выгнали из университета, но посадить его Андропов не дал.

− Загадочная личность этот Андропов.

− Да. Его недолгое правление в качестве генерального секретаря кого хочешь может поставить в тупик. Ну, да ладно. Речь сейчас не о нем. Так вот, Рой Медведев сделал потрясающий ход конем в этой ситуации. Поначалу казалось, что он присоединился к врагам Перестройки, ибо сразу с оными согласился: да, депутат Казанник не имеет права торговать своим местом в Верховном совете («Ур-р-ра!)», но он имеет право просто отказаться и выйти («Правильно! Туда ему и дорога!»), а его место автоматически занимает тот, кто идет следующим по списку («Робяты, нас надули!»). А следующим был, как вы понимаете, как раз Ельцин. Возразить было нечего. Горбачев просиял (кстати, сам он впоследствии говорил, что это было сделано по согласованию с ним), съезд успокоился, люди перед экранами телевизоров с облегчением вздохнули: Перестройка продолжается!

− То есть этот съезд имел то же значение, что и партконференция?

− И даже более мощное. Он дал еще большие надежды.

− А что же дальше?

− Кровь. Она пролилась в Фергане. Она прольется и в следующем году в Оше и Намангане, но везде уже будет четко прослеживаться мафиозный след слияния теневых структур с номенклатурой. Четче проследить − эффективней подавить. А вот июльская забастовка шахтеров Донбасса в эти рамки никак не влезала. Это было действительно уникальное явление за все годы существования Советской власти.

− Я слышал, что именно эта забастовка и развалила Советский Союз.

− Я тоже об этом слышал и совершенно ответственно заявляю, что это полная бредятина.

− Как так?

− Бастующие шахтеры сразу заявили, что не будут вести переговоров ни с донецким правительством, ни с киевским, а только с Горбачевым или Рыжковым (тогда премьер-министром), то есть с центральным правительством, с Москвой.

− Откуда же родилась эта байка?

− Это уже после «нэзалэжности». То ли польстить захотели шахтерам, то ли успокоить таким образом. Кто знает? Но тогда, в 89-ом, тенденции забастовки не были центробежными, напротив, именно центростремительными! Требования выдвигались чисто экономические, но заявление шахтеров о том, с кем именно они собираются вести переговоры − это уже политическое требование.

− В своей книге вы пишите, что забастовка напугала номенклатуру.

− Еще и как напугала! Своей организованностью, потрясающей дисциплиной, невиданной в практике забастовочного движения. Они выходили на работу, переодевались в робу, а затем автобусы ехали к зданию Донецкого обкома партии. Там шахтеры садились на площадь возле «Белого дома» и просто сидели.

− Стучали касками?

− Нет. Это было в другой стране и в другую эпоху.

− Что − просто сидели?

− Ну, не совсем. Курили, завтракали, но после них ни крошки мусора на площади не оставалось. А еще они предупредили, что на время забастовки спиртное в городе продаваться не должно. Это было доведено даже до сведения самогонщиков. Один дед, говорят, не понял. Подумал, что это из милиции приходили, продал бутылку, и его самогонный агрегат в тот же день был разбит вдребезги.

− К чему такие строгости?

− Вы забыли, что было в Тбилиси? Шахтеры не хотели давать ни малейшего повода тому, чтобы к ним применили силу. Более того, они давали сверхплановую продукцию, готовясь к забастовке, чтобы уголь бесперебойно поступал на заводы, фабрики, жителям с угольными печками… Правда, без курьезов, опять же не обошлось.

− О чем вы?

− Ха! Прогнали английскую телекомпанию.

− Почему?

− Глупость, конечно. Спрашивают (тогда много телевизионщиков приехало): «Вы откуда?» «Ю Эс Эй». «А, американцы? Хорошо. А вы?» «Грейт Бритн». «Англичане? А ну убирайтесь отсюда! Когда ваши шахтеры бастовали, мы им помогали, а они нам?»

− Простите, но о чем речь?

− Это была знаменитая забастовка шахтеров в Англии в 1984-85 годах. При Маргарет Тэтчер. Они протестовали против увольнения 20 тысяч своих товарищей. Наши горняки тогда собирали деньги для поддержки этой забастовки, но ведь она длилась полтора года, а наша всего десять дней.

− Да, это конечно анекдот. И чем же закончилось?

− Приехал Рыжков. Требования шахтеров были удовлетворены.

− То есть закончилось хорошо.

− А не закончилось вовсе. Все продолжилось. Перепуганная номенклатура постаралась настроить против шахтеров остальное население страны. Я говорил вам, что преподавал в РИПКе? Весной следующего года, когда в аудитории слушателей я высказался о стачке шахтеров, мне возразили. Мы, говорят, всю зиму без угля просидели из-за вашей забастовки. Я напомнил, что уголь отгружался все время забастовки и что десять дней − это далеко не вся зима. Если же так, то, значит, уголь скапливался на железнодорожных складах и кто-то намеренно не отсылал его в села. А мне отвечают: «Ну, если бы мы видели эти склады…»

− И как же вы…

− Выкрутились, хотите вы спросить? Представьте, в тот же вечер в программе «Время» сообщают о самовозгорании угля на складах Донецкой железной дороги! Это же сколько его скопилось, если произошло самовозгорание!

− Ваши слушатели, надо полагать, все уразумели?

− Кто-то уразумел, а кто-то…

− Ну, все равно!

− Ха! Во всяком случае, западноукраинские области были настроены против Донецка. Это номенклатуре удалось сделать.

− Учитывая специфику этих областей, сделать это было нетрудно.

− И то правда.

− Максим Юрьевич, в вашей книге сентябрьская поездка Бориса Ельцина в США дана в виде коротенького школьного сочинения, а хотелось бы знать немножко больше.

− Немножко? Ну, если немножко, то извольте.

Он обрушился на Вашингтон с яростью бури, и Вашингтон, хотя и привыкший каждый день видеть пьяниц-сенаторов и развратных депутатов, а в прошлом видевший даже руководителя аппарата сотрудников Белого дома Гамильтона Джордана, бесстрастно ласкающего женщин в баре, с трудом переносит теперь «шок Ельцина».

Витторио Дзуккона, газета «Реппаблика» (Италия).

− В сентябре 1989 года Борис Ельцин посетил США. Он был приглашен туда как лицо приватное, то есть с частным визитом. Он должен был провести какое-то число встреч в разных городах, дать кучу интервью, выступить в некоторых телепередачах. За это ему должны были заплатить солидный гонорар, который он собирался потратить на одноразовые шприцы во имя борьбы со СПИДом.

− В СССР не было одноразовых шприцев?

− В нашей стране много чего не было. Как говаривал Жванецкий, чего только ни захочешь, того может и не быть. В один из дней советской массовой телеаудитории показали выступление Ельцина в Балтиморе. Миллионы наших зрителей увидели в стельку пьяного Ельцина, который отвечал на вопросы студентов и преподавателей университета.

− Он был действительно пьян?

− Не знаю. Но впечатление было именно такое. Вы когда-нибудь видели очень пьяного человека, который пытается держаться утрированно прямо и говорить очень четко.

− Приходилось.

− Вот это был Ельцин в Балтиморе. Правда, напрашивался вопрос, а почему нам показали именно это выступление? А днем позднее «Правда» напечатала заметку из итальянской газеты «Реппаблика» некоего Витторио Дзукконы. Веселая, я вам доложу, была статейка. Как Ельцин пьянствовал всю поездку, сколько бутылок водки, виски «Джек Дэниэлз» с черной этикеткой и коктейлей он осушил, как одаривал пьяными поцелуями университетских профессоров, как предсказывал катастрофы, как всучивал президенту США свои письменные предложения, как носился по супермаркетам, то и дело бросая: «Запишите на счет, запишите на счет», сколько коробок с белыми рубашками он купил, сколько видеокассет с «Рэмбо» и «Звездными войнами» он приобрел, сколько видеосистем, и комментарий бухгалтера фирмы Альфреда Росса, который сообщил, чтобы больные СПИДом в СССР не рассчитывали на одноразовые шприцы, ибо у Ельцина с такими тратами будут только долги, как в каком-то универмаге Ельцин столкнулся с землячкой-эмигранткой Гурфель и на ее восклицание «Как ты постарел!» ответил «Ты тоже, Доррит Максимовна».

− И это правда?

− Потом был официальный ответ. Витторио Дзуккона пользовался, по его словам, только слухами, американские газеты, которые еще раньше стали описывать эту пьяную эпопею, принесли свои извинения, а «Комсомольская правда» опубликовала статью Вощанова, который сопровождал Ельцина в этой поездке. Он привел в ней напряженный график работы Ельцина, неудачное выступление в Балтиморе оправдал тем, что из-за смены часовых поясов Ельцин не спал двое суток, а потом рискнул принять снотворное, которое обычно выводит его из колеи на весь день…

− А походы по супермаркетам?

− Он утверждает, что лично для Ельцина были куплены два микрокалькулятора внучкам и игрушечный пистолет внуку всего на 26 долларов.

− И ничего более?

− Ничего. Известно точно, что шприцы были закуплены, но сколько и по каким ценам − не знаю. Самое интересное в другом. Тем, кто пытался дискредитировать Ельцина в глазах народа, не мешало бы получше знать свой народ. Павел Иванович, ну вот что мог сказать наш народ, увидев в прямом эфире из США в стельку пьяного Ельцина?

− Наш человек! Или свой!

− Правильно, поэтому те, кто пытались подорвать его авторитет в глазах простых людей, ничего не добились, а скорее наоборот.

− А на самом деле Ельцин любил выпить?

− Да. Об этом и ближайшее окружение не стеснялось говорить, и Горбачев говорил об этом. Забегая наперед, хочу рассказать вам одну историю. Она связана с драматическим эпизодом покушения на жизнь Ельцина. Годом позднее американской поездки происходит следующее. В районе подмосковных правительственных дачных поселков в отделение милиции является мокрый Ельцин…

− Мокрый? В каком смысле?

− В прямом. И заявляет, что на него было совершено покушение. Накинули мешок на голову какие-то неизвестные и сбросили в реку. Естественно, был резонанс, расследование, но потом как-то все затихло. На каком-то партийном заседании в прямом эфире кто-то из членов ЦК потребовал, чтобы Ельцин объяснил, что же там все-таки с ним произошло. Ответил Горбачев.

− Горбачев?

− Именно.

− И что же он сказал?

− Сказал, что хватит поднимать этот вопрос, потому что Ельцин давно уже признался, что пошутил.

− Ничего себе шуточки.

− Выступил и Ельцин. Я помню это краткое высказывание: «Я заявляю, что никаких претензий ни к кому не имею». Сказано было это таким тоном, что можно было услышать: покушение было, я знаю, что искать никого не будут, а потому чего уж там…

− Так что же все-таки было?

− Мне эта история представляется так. Шел на свою дачу из гостей пьяный Ельцин, спустился к реке.

− Зачем?

− Может, туфли помыть, а может, умыться, чтобы слегка протрезветь. Поскользнулся и свалился в воду. Ну и пошел в отделение, чтобы те доставили ему сухую одежду. Естественно, что его спросили, что случилось, а он спьяну возьми да и брякни о покушении. Кстати, потом какой-то неизвестный автор написал стихи по этому поводу. В стиле «Дома, который построил Джек». Вот они. Извольте прочесть.

СЛЕДСТВЕННАЯ ФАНТАЗИЯ

Вот мост через тихую местную реку,
В которую сбросить нельзя человека,
Поскольку по данным замеров река
Под этим мостом чрезвычайно мелка.

А вот и Борис, что с моста сброшен в реку,
В которую сбросить нельзя человека,
Поскольку по данным замеров река
Под этим мостом чрезвычайно мелка.

А вот и мешок от вьетнамского риса,
Который, по слухам, надет на Бориса,
Который был сброшен с моста прямо в реку,
В которую сбросить нельзя человека,
Поскольку по данным замеров река
Под этим мостом чрезвычайно мелка.

Вот дача, где взяли мешок из-под риса,
Который, по слухам, надет на Бориса,
Который был сброшен с моста прямо в реку,
В которую сбросить нельзя человека,
Поскольку по данным замеров река
Под этим мостом чрезвычайно мелка.

А вот и охрана, что так иль иначе,
Наверное, знает про жителей дачи,
Куда был привезен мешок из-под риса,
Который натянут потом на Бориса,
Который был сброшен с моста прямо в реку,
В которую сбросить нельзя человека,
Поскольку по данным замеров река
Под этим мостом чрезвычайно мелка.

Вот шеф самый главный большого совета,
Который все знает про то и про это,
Который все тайны позволил нарушить,
Когда попросил нас министра послушать.
Министра, который, увы, как ни странно,
Поверил в нелепые бредни охраны,
Которая явно винила Бориса,
Залезшего где-то в мешок из-под риса,
Который был сброшен с моста прямо в реку,
В которую глупо бросать человека,
Поскольку по данным замеров река
Под этим мостом неудобно мелка.

А вот и высокий чиновник Егорий,
Герой криминальных и прочих историй,
Который превыше закона и прав,
Который Борису сказал: «Ты не прав!»,
Не любящий шефа большого совета,
Который все знает про то и про это,
Который все тайны позволил нарушить,
Когда попросил нас министра послушать.
Министра, который, увы, как ни странно,
Поверил в нелепые бредни охраны,
Что с чьей-то подачи винила Бориса,
Гулявшего где-то в мешке из-под риса,
Который был сброшен с моста прямо в реку,
В которую глупо бросать человека,
Поскольку бросают туда, где река
Богата булыжником и глубока.

Неизвестный автор

− Интересно. А автор уже известен?

− Не имею представления. Может быть.

− Вот это место мне не совсем понятно.

− Какое место?

− «Чиновник Егорий» − это Лигачев?

− Вне всякого сомнения.

− А почему «герой криминальных… историй»?

− Это связано с делом Гдляна и Иванова.

− Кто такие?

− Следователи московской прокуратуры. Они вели дело о коррупции в Узбекистане. Было конфисковано много денег, драгоценностей, было много арестов. Настолько много, что Гдлян принял решение освобождать тех, у кого вымогали деньги и вынуждали давать взятку, а сажал только тех, кто брал взятки. Без взяток там не решался ни один вопрос.

− А причем здесь Лигачев?

− Нити коррупции вели из Узбекистана в Москву. И всплыло имя Лигачева. Кто-то из допрашиваемых на­звал его. Гдлян и Иванов обвинили Лигачева на основании этих показаний, но доказать, разумеется, ничего не могли.

− Почему «разумеется»?

− Дела о взятках, в принципе, трудно доказуемы. Мало ли кто, что говорит. Обычно взятки дают без свидетелей. Если кто-то из дающих взятку вдруг решает в этом признаться и обвиняет вымогателя, то первый традиционный вопрос, который ему задают, это при каких обстоятельствах произошла передача денег? В кабинете? Опишите кабинет. Сколько окон? Какие шторы? Какой пол? Картины на стенах? Мебель? Украшения? То есть он должен для начала хотя бы доказать, что он был в этом кабинете. Верных способов только два. Первый − это когда человек идет в органы и делает заявление о том, что у него вымогают деньги. Тогда записываются номера купюр, и правоохранители врываются в кабинет взяточника сразу же после передачи денег. А второй − бывает, что взятка оставляет след.

− След?

− Ну да. Вдруг у человека появляется шикарный автомобиль, который ему явно не по карману. Или он строит фонтан на даче, да мало ли что. А иначе доказать факт взятки практически невозможно.

− Да. «При каких обстоятельствах это произошло»?

− Кстати, рассказывали такой случай. Человек приходит в кабинет к какому-то чиновнику и собирается передать ему деньги в конверте. «Нет-нет, − говорит чиновник, − не здесь. Вы на машине? Отлично. Пойдемте. Я сяду в свой автомобиль, а вы поедете за мной». Едут. Выезжают за город в какой-то лесочек. Чиновник останавливается. Другой тоже. Лезет в карман за конвертом, но: «Нет-нет! Не так. Видите два дерева? Вон те, что наклонились одно к другому так близко. Вы взбираетесь на это дерево, а я на другое, потом ползем навстречу друг другу, и там вы передаете мне конверт». Ясно?

− Ха! Мне тоже ясно. Потерпевший пошел потом в прокуратуру, там ему задали традиционный вопрос: «При каких обстоятельствах..?» Простите… Я, кажется, сполз со стула.

− Не извиняйтесь! Это нормальная реакция.

− А что же у Гдляна было на Лигачева?

− Ничего, кроме показаний. Ни фонтана, ни павлинов на даче. Правда, Гдлян говорил, что есть видеокассета с неопровержимыми доказательствами против Лигачева, однако, когда депутат, кажется, это была Элла Панфилова, хотя… Короче, она потребовала, чтобы Гдлян передал эту запись для просмотра депутатам. Гдлян отказался.

− Почему?

− Сказал, что никому не доверяет. Что кассета пропадет…

− Что за детский сад? Можно же было сделать копию, десять, сто копий.

− Скорее всего, на этой кассете не было ничего серьезного. Обычные голословные показания. Да и вообще все аресты производились таким образом. Просто на основании показаний. Но ведь другого выхода не было. По-видимому, Гдлян и Иванов получили карт-бланш в Москве.

− Короче, Лигачева не арестовали?

− Конечно нет. А вот Гдляну угрожала скамья подсудимых. Когда было постановлено прикрыть деятельность группы московской прокуратуры и назначить комиссию по расследованию действий Гдляна-Иванова в Узбекистане, этим решили воспользоваться тамошние коррупционеры. Вы бы видели, как они лезли на трибуну очередного съезда, а что говорили! Вот, к примеру (с узбекским акцентом): «Мне один бедний женщина рассказывал. Вызывает ее Гдлян и говорит − давай взятку, а то посажу. А она совсем бедний. Пошла, насобирала 70 тысяч…» Что это вы оглядываетесь, Павел Иванович?

− Вы сказали «70 тысяч»?

− Именно. Я тогда тоже, вот также, как вы сейчас, оглядывался. Искал в своей квартире, что бы я мог продать на семьдесят тысяч. И не забудьте, речь шла о рублях времен Перестройки! Сейчас это уже как минимум в десять раз дороже. Следующий депутат из Узбекистана был скромнее − его «бедний женщин» насобирала всего 40 тысяч.

− Ну и как это все прикажете понимать?

− А догадайтесь. Это несложно.

− Попробую. Ответ напрашивается следующий: по-видимому, все эти люди ворочали такими огромными суммами, что для них было совершенно естественным считать, что любая бедная женщина в состоянии насобирать такую «мелочь» как 40 или 70 тысяч.

− Несомненно. Была назначена правительственная комиссия, которую возглавил уже нам знакомый Рой Медведев. Выводы комиссии он зачитал лично и, опять сделав «ход конем», практически спас Гдляна от скамьи подсудимых.

− Снова «ход конем»? Как тогда с Ельциным?

− Рой Медведев − очень умный человек. Если коротко, то комиссия признала многочисленные нарушения следственной группы, но об этом знали и в Москве, ибо Гдлян и Иванов постоянно информировали обо всем происходящем, и если сажать их на скамью подсудимых, то вместе со всей московской прокуратурой…

− На что, разумеется, никто пойти не мог?

− Именно так. Правда, Гдлян все равно был недоволен, но это к нашей теме уже не относится. И вообще, мы опять забежали вперед, а ведь у нас…

− 1989 год. Какие еще важные события произошли в этом году?

− Второй съезд народных депутатов. В декабре. Последняя речь Сахарова. Андрей Дмитриевич умрет во время работы съезда… Помню, накануне открытия съезда институтский парторг попросил меня выпустить стенгазету и жестко раскритиковал ее. Почему это, говорит, у вас Сахаров на почетном месте?

− А где в стенгазете почетное место?

− Представьте, не помню. И не знаю. Кажется, не в середине. Да и лозунги звучат двусмысленно!

− Какие лозунги?

− Я вырезал из «Огонька» рисунки, на которых были восставшие солдаты, матросы, рабочие, под лозунгами: «Власть Советам», «Земля крестьянам», «Фабрики рабочим».

− В чем же двусмысленность?

− Вот у него и спросите, но весьма странно, что лозунги Октябрьской революции показались двусмысленными партократу времен Перестройки!

− Да, пожалуй, что и нет Максим Юрьевич. Для вас же Перестройка была продолжением революции, а для партократов…

− Пожалуй, вы правы.

− Так о чем говорил Сахаров в своей последней речи?

− Он предложил отменить 6 статью Конституции СССР. В ней говорилось, что Коммунистическая партия − ведущая сила советского общества, то есть 6 статья узаконивала однопартийную систему, что было неприемлемо для убежденного демократа Сахарова. Он хотел разрушить монополию партии на власть и ввести многопартийную систему.

− А вы знаете, Максим Юрьевич, я с ним не согласен. Если есть внутрипартийная демократия, то и одной партии достаточно, а можно создать диктаторский режим, наплодить кучу марионеточных партий и кричать, что мы, дескать, демократы.

− Да, может быть, может быть, но тогда для большинства мыслящих людей предложение Сахарова было каким-то прорывом, что ли. Впрочем, тогда предложение не прошло. Но через каких-нибудь два с половиной месяца оно станет законом, но я опять забегаю вперед. Было там жуткое и забавное выступление одного депутата, который предложил принять закон − семь лет тюрьмы за дискредитацию Советской власти.

− Позвольте, но дискредитация − это подрыв авторитета, а подорвать авторитет можно любой самой справедливой критикой!

− Именно. За критику − семь лет! Даже другие ретрограды поняли, что это чересчур, и за это предложение проголосовали только семь человек. По такому закону можно было бы мгновенно пересажать тысячи журналистов, телевизионщиков, писателей, поэтов, режиссеров, артистов, депутатов, просто людей, наконец…

− Что-то сталинское.

− Причем начать можно было с Горбачева… Так, Павел Иванович, давайте-ка чайку на сон грядущий и разойдемся до завтра.

− Спасибо. Не откажусь.